'Тим! Ты жив?"
Он был там же, нога зажата. Когда я подбежала к нему, он поднимался из очень странной отчаянной позы, и я поняла, что он услышал поезд и попытался спрятать свое длинное тело между средней и крайней рельсой в надежде, что, если случится худшее, и машинист не заметит его, он может избежать колес. Что этого сделать не удалось бы, ясно с первого взгляда, и, должно быть, он это знал. И раньше он был бледный, а теперь походил на саму смерть, но смог сесть и даже слабо улыбнуться. Я опустилась рядом с ним.
"Извини, ты, наверное, слышал, как он едет издалека. Это лучшее, что я смогла придумать".
"Легкий перебор, я бы сказал. - Он старался быть невозмутимым, но голос у него трясся. - Больше никогда в жизни не буду смеяться над триллерами. Но придумала ты очень хорошо. Транспорт и поддержка для Льюиса, и все сразу. Они дали тебе порулить?"
"Не додумалась попросить. Может, тебе дадут на обратном пути".
Я обняла его, подбежали два мужчины и, хотя Тим пытался собраться и все объяснить на немецком, необходимости в этом не было. Машинист и охранник сразу занялись его ботинком, через секунды вытащили шнурки и начали разрезать кожу на уже очень распухшей ноге. Второй машинист прекрасно уловил ситуацию. Когда другие принялись за работу, он побежал в паровоз и вернулся с плоской зеленой бутылкой, отвернул пробку и протянул Тиму с немецкой фразой.
"Бутылка из гостиницы, - объяснил машинист, - но Иохан Бекер, он не будет говорить нет".
"Уверен, что не будет. Что это?"
"Бренди, - сказала я. - Продолжай, это то, что нужно, только, пожалуйста, не пей все. Я бы тоже не отказалась от полпинты".
Бутылка пошла по кругу, железнодорожники явно тоже должны были снять напряжение, ногу Тима аккуратно вытащили из обломков ботинка и дружеские руки понесли его к поезду. Они нас разместили в грузовом вагоне, все было забито запасами, но на полу было место, чтобы сесть, а двери можно было закрыть.
"Мы теперь, - сказал машинист Тиму, - повезем тебя прямо в гостиницу. Фрау Бекер присмотрит за ногой, а Иохан даст завтрак".
"Если у вас есть деньги", - сказал охранник.
"Это неважно, - сказал машинист, - я заплачу". "Что они говорят?" спросила я Тима.
Он перевел.
"Завтрака, конечно, гарантировать нельзя, - сказала я, - но ничего лучше, чем поехать с ними придумать нельзя. Этих бандитов иначе, чем на поезде, в деревню не привезешь.
И как раз эскорт из солидных граждан, который просил Льюис: машинист брат полисмена, и они, судя по всему, особенно с Бекером не дружат. Как ты думаешь, им надо объяснить прежде, чем мы поедем, что они в конце пути обнаружат моего мужа, который целится из пистолета в Бекеров и еще одного человека и они, как солидные граждане, должны ему помогать, отвезти всю компанию вниз и сдать в полицию?"
"Попробую. Сейчас?"
"Потом они тебя не услышат. Пламенный Илия очень хорошо заявляет о своем присутствии. Давай, вперед, как у тебя насчет немецкого?"
"Нормально, сейчас начну. Хотел бы я знать, как по-немецки кокаин... Ты что?"
"Кокаин. Я про него забыла и оставила в карманах на заднем сиденье".
'Ты что?.. Ну если машина закрыта..."
"Нет. И ключ в ней торчит".
Долгую секунду ужаса мы рассматривали друг друга, а потом вдруг начали смеяться, слабым смехом, который постепенно перешел в беспомощное хихиканье, а наши новые друзья смотрели на нас с симпатией и прикладывались к бутылке бренди.
"Я только надеюсь, - сказал Тимоти, - что у тебя нормально насчет английского и ты сможешь все это объяснить Льюису".
Вот так получилось, что Льюису, который сидел на краю стола фрау Бекер, пил кофе фрау Бекер и держал под дулом пистолета саму фрау Бекер, ее мужа и друга ее мужа, пришли на помощь не профессионалы с холодными глазами и тяжелыми тугими подбородками, которых он ожидал, а странная разнородная банда любителей, два из которых шумно и легкомысленно веселились, причем от всех сильно пахло бренди герра Бекера.
А это было через четыре часа. Кокаин нашелся, наши пленники были доставлены к правильным холодноглазым профессионалам, а "Мерседес" сумел довезти нас домой в замок. Там ногу Тимоти осмотрел доктор, который рекомендовал полный покой и день в кровати, а я залезла в ванну, почувствовала себя совершенно женственной и в счастливом расслаблении поплыла в кровать, а Льюис стянул с себя одежду и полез в чемодан за бритвой.
И тут я кое-что вспомнила.
"Ли Элиот! Вот ты кто, по их мнению! Ты зарегистрировался как Ли Элиот?"
"Я не зарегистрировался. Там была женщина, она что-то бормотала, но я сказал "Позже" и нажал кнопку лифта. Если подумать, портье взял мой чемодан и пошел в другую сторону, но я его у него отобрал и отправился сюда".
"Льюис, нет, подожди, дорогой... Может лучше ты спустишься и со всем разберешься".
"Все разборы я на сегодня закончил. Подождет до утра".
"Сейчас утро".
"До завтрашнего утра".
"Но, дорогой, ну не надо, вдруг кто-нибудь войдет..."
"Они не могут. Дверь заперта. Если мы захотим с ними поговорить, мы сделаем это попозже и по телефону. А сейчас я думаю, что я приму душ, побреюсь и... Слышала, что сказал доктор? День в кровати, вот то, что нам нужно".
"Возможно, ты прав", - ответила я.
Эпилог
Зал был белым и золотым, как бальный. Огромные хрустальные люстры, полностью зажженные, светились исключительно для красоты, сентябрьский солнечный свет струился через огромные окна. Вместо полированного пола для танцев простиралось огромное пространство из опилок и песка, аккуратно расчерченное ровными линиями. Копытами их разбивали в абстрактные картины танцующие под музыку белые кони.
Сейчас тут никого не было. Пять белых красавцев вышли через арку в дальнем конце зала и удалились по коридору в свою конюшню. Менуэт Боккерини сменила тишина. Люди в нишах наклонились вперед. Все места были заняты, люди стояли на галереях, смотрели, шептали, шуршали программками. Рядом со мной вперед наклонился Тимоти, напряженный от возбуждения, а с другой стороны сидел Льюис, расслабленный и загорелый, он читал программку, будто все в мире потеряло значение, кроме того, что в это воскресное сентябрьское утро великий Неаполитано Петра возвращался в Испанскую школу верховой езды, и сам директор собирался ехать на нем, а вся Вена собралась смотреть на то зрелище.
Под аркой свет разгорелся еще ярче. Дверь отворилась. Появился конь с неподвижным, как статуя, всадником, медленно шагнул в зал, уши напряжены, движения горды и холодны, он полностью себя контролирует, но полон восторга. Никакой принужденности и напряженности. Он идет по кругу, танцующие шаги даже еще красивее от их бесшумности - музыка заглушает даже шорох копыт, так что конь скользит без усилий, как лебедь. Свет струится и сверкает на белой шкуре, с которой исчезли черные пятна, а хвост и грива вздымаются белоснежным густым шелком.
Музыка изменилась, директор сидел неподвижно, старый скакун фыркнул, шевельнул ртом и поднял себя, седока и все высоко над землей. Потом все закончилось, и он трезво отвечал на приветствия, шевелил ушами от аплодисментов. Толпа поднялась. Наездник снял шляпу в традиционном салюте портрету императора, но как-то сумел отодвинуть себя и свои таланты в тень и представлял только коня.
Старый пегий наклонил голову. Он стоял к нам лицом, в шести футах и смотрел прямо на нас, но в его темных глазах не было приветствия, никто бы не сказал, что он узнал нас. Он был сконцентрирован, вернулся к полной самодисциплине, которая подходила ему, как собственная шкура.
Он повернулся и ушел в замирающем шуме аплодисментов. Огромная серая дверь закрылась, свет померк, и белый конь пошел по коридору под арку, на которой было до сих пор написано его имя, и где его ждала охапка свежего сена.