– Конечно, – подтвердил Нестеров. – Из-за пустяков огорчаться не надо.
– То-то и оно-то! А я не могу. Характер такой – переживательный. Прямо какой-то психоз, справиться не могу. Это по твоей части, между прочим.
– В общем-то да.
– Тогда прими меры. Только не таблетки, я таблеток не люблю, от них, кроме язвы, никакой пользы нет. Ты мне внуши, что ли.
– Что внушить?
– Ну, чтобы я не огорчался никогда. Я на эти самые огорчения всю жизнь испортил. Причем я с внешней стороны могу быть спокойный, а внутри сплошной психоз. Заработал – психую, что не выпил. Выпью – психую, что деньги пропил. Или с женщинами. Не моя – психую, что не моя. А станет моя, еще больше психую, потому что понятно почему: без баб жить нельзя, а с бабами вообще невозможно. Понимаешь?
Нестеров печально усмехнулся – без иронии, между прочим, вполне сочувствуя:
– Еще как понимаю!
– Вот ты и сделай как-нибудь, чтобы я не огорчался. Чтобы мне всё равно было. Обидит кто, а мне всё равно! Болит что-нибудь, а мне всё равно!
– А если вы вдруг кого обидите?
– Да в жизни я никого не обижал! Если только случайно... Но это другой разговор, когда ты сам кого обижаешь, ты же не огорчаешься. Тебе-то что, он обиделся, а не ты.
– Наверно. Хотя вообще-то говорят, когда кого-то обидишь, тоже нужно огорчаться, – вслух размышлял Нестеров.
– Да? – Ваучер подумал. – Нет, я понимаю, совесть и всякое такое разное. Ладно, давай и от этого заодно. От всего сразу. Чтобы хоть мне кол на голове теши – а я не огорчаюсь! Вот будет жизнь! Помирать, и то не страшно. Врач мне скажет: у тебя неизлечимая болезнь. А я ему: ух ты, напугал! И с улыбочкой пошел сам себе могилку рыть.
– Заманчиво... Но не получится, Борис Петрович. Если бы я это умел, я бы сам себе первому внушил... А может, и не внушил бы.
– Это почему?
– Ну, как... Вообще-то огорчения – это живая реакция организма. Значит, что-то не так, что-то надо исправить. Ну, как сердце болит. Боль – это сигнал. Курить бросить, к врачу сходить, спортом заняться.
– А огорчения всякие – чего сигнал?
– Что-то не в порядке. В мире. В вас, может быть.
Ваучер согласился, но не полностью:
– Во мне-то как раз всё в порядке, это в мире бардак! Я же не из-за себя как раз огорчаюсь, а из-за дурости, которая вокруг! Сам-то я нормальный! Значит, нельзя ничего сделать?
– Нельзя.
– То есть всю жизнь психовать?
– Так человек устроен.
– Хреново он устроен, скажу я тебе! – обвинил Ваучер так, будто лично Нестеров в этом виноват.
– Да. Не идеально, – признал Нестеров так, будто признал свою личную вину в этом.
И Ваучер, окончательно расстроенный, отправился домой.
17Ваучер отправился домой.
По пути вздыхал, бормотал что-то.
У дома остановился, вглядываясь:
– Кто там?
– Я, – выступила из темноты Синицына.
– Тебе чего?
– Тут, что ли, разговаривать будем? Не молоденькие – ночью на улице торчать.
– Не о чем мне с вами разговаривать! – сказал Ваучер, заходя в дом.
Синицына пошла следом.
Встала в двери, наблюдала, как Ваучер, несмотря на поздний час, начал собирать вещи.
– Куда это ты на ночь глядя?
– Домой. К племяннику. Он звонил только что: чего, говорит, не едешь? Обещал машину с шофером прислать.
– Куда это он тебе звонил?
Ваучер достал мобильный телефон старинной модели и показал:
– А вот куда! Насильно мне вручил, говорит: вдруг тебе худо будет, а я не знаю. Я, говорит, себе тогда не прощу. Любит меня, прямо скажем.
– Это хорошо. Мне дети тоже дали эту игрушку, каждый день звонят. А плотят за него сами.
И тоже показала телефон, поновей, чем у Ваучера.
– А я, думаешь, сам плачу? Один раз заплатил, он аж до ругачки обиделся. За кого, говорит, ты меня принимаешь, я что, говорит, не могу родному дяде телефон оплатить?
Помолчав, Синицына спросила:
– Бумагу-то подписал у кого?
– Зачем? Не надо мне никакой бумаги!
– Дело твое. А то я подпишу, если хочешь.
– Не надо, сказал же!
Ваучер, устав от слишком поспешных сборов, сел. Отдышался.
– Я, может, еще не уеду. А что? Останусь тут, буду жить, буду вам каждый день глаза мозолить! Да еще фотоаппарат куплю и сымать себя буду каждый день, чтобы никто не отперся! Попробуйте тогда... Посмотрим... Тоже мне!
Так он рассуждал, и тут явилась Акупация. Подслеповато щурясь после ночной улицы, ощупывая косяк, она вошла, не заметив Синицыну, которая стояла в сторонке.