Три дня и три ночи (во всяком случае, так мне показалось) я провел в своем убежище. Лишь дважды я покидал его, чтобы постоять между двумя ящиками прямо перед входом и размять ноги. Все это время Августа я не видел ни разу, но это меня мало тревожило, поскольку я знал, что бриг мог в любую минуту выйти в море и в суматохе приготовлений у него, наверное, просто не было времени спуститься ко мне. Наконец я услышал, как открылся и закрылся люк, и вскоре он осведомился тихим голосом, все ли хорошо и не нужно ли мне чего-нибудь.
— Ничего не нужно, — ответил я. — Здесь очень удобно. Когда бриг выходит в море?
— Снимаемся с якоря через полчаса, — сообщил он. — Я пришел, чтобы тебе об этом сказать и чтобы ты не волновался, что меня так долго нет. Теперь я какое-то время не смогу приходить, может, дня три-четыре или даже больше. Наверху все спокойно. После того как я уйду и закрою люк, ты потихоньку иди по бечевке до гвоздя, там найдешь часы — они тебе могут пригодиться, ты же тут не можешь ориентироваться по дневному свету. Наверное, ты даже не представляешь, как долго уже пробыл здесь. Но не так уж долго, всего три дня, сегодня двадцатое. Я бы принес часы сюда, но боюсь, что меня хватятся. — С этими словами он ушел.
Примерно через час после того, как он поднялся в каюту, я почувствовал, что бриг пришел в движение, и поздравил себя с тем, что в конце концов честно начал путешествие. Удовлетворившись этой мыслью, я решил расслабиться и спокойно ждать развития событий, когда мне будет позволено сменить мой ящик на более просторное, хотя вряд ли такое же удобное помещение. Первый делом мне нужно было найти часы. Оставив свечу зажженной, я двинулся на ощупь сквозь темноту, следуя за бесконечными поворотами бечевки, которая иногда после долгих блужданий приводила меня к местам в какой-то паре футов от тех, где я уже проходил. Наконец я добрался до гвоздя и, забрав предмет поисков, благополучно вернулся с ним в ящик. Там я осмотрел книги, которыми столь предусмотрительно снабдил меня мой товарищ, и выбрал описание экспедиции Льюиса и Кларка к устью Колумбии. Ею я занимал себя некоторое время, потом почувствовал, что засыпаю, осторожно потушил свечу и погрузился в здоровый сон.
Проснулся я в каком-то странном смятении мыслей, и не сразу мне удалось собрать в единую картину все обстоятельства моего положения. Однако постепенно я вспомнил все. Тогда я зажег свечу и посмотрел на часы, но они остановились, и, следовательно, определить, сколько я проспал, было невозможно. Ноги мои затекли, и, чтобы размять их, мне пришлось выбраться наружу и постоять между ящиками. Почувствовав зверский аппетит, я подумал о холодной баранине, кусок которой с наслаждением съел, перед тем как заснуть. К своему величайшему изумлению, я обнаружил, что она полностью сгнила! Это обстоятельство очень взволновало меня, ибо, соотнеся его с тем возбужденным состоянием, в котором пребывал мой разум после пробуждения, я начал подозревать, что проспал слишком долго. Спертый воздух в трюме, возможно, был тому причиной, и это могло вызвать самые неприятные последствия. Голова болела ужасно, каждый вздох давался с трудом, меня одолевали мрачные предчувствия. Тем не менее я не осмелился открыть люк или сделать нечто подобное, поэтому завел часы и устроился поудобнее в своем ящике.
Следующие томительные двадцать четыре часа ко мне никто не приходил, и я невольно стал винить Августа в безответственности. Больше всего меня тревожило то, что воды в моем кувшине осталось примерно полпинты, а пить хотелось сильно, потому что, лишившись баранины, я налег на копченые колбасы. Испытывая сильнейшую тревогу, я утратил интерес к книгам. Еще меня неудержимо клонило в сон, но мысль о том, чтобы поддаться этому желанию, приводила меня в трепет, ибо я подозревал, что в спертом воздухе трюма могу стать жертвой какого-нибудь пагубного воздействия — например, угарного газа от горящего угля. Тем временем бортовая качка брига указала мне на то, что мы уже вышли в открытое море, а глухой гудящий звук, доносившийся откуда-то издалека, укрепил меня в мысли, что разыгралась сильнейшая буря. Причина отсутствия Августа была мне не понятна. Наверняка мы уже уплыли достаточно далеко, чтобы я мог подняться наверх. С ним могло что-то случиться, но я не мог представить причины, по которой мой товарищ так долго держал меня в заточении, разве что он внезапно умер или упал за борт, и последняя мысль взволновала меня неимоверно. Могло случиться, что нам помешал встречный ветер и мы все еще находились недалеко от Нантакета. Впрочем, от этой мысли мне пришлось отказаться, поскольку в таком случае бриг должен был бы часто делать повороты, но по тому, как он постоянно кренился на левый борт от устойчивого бриза справа, я мог заключить, что мы уверенно шли вперед. К тому же, если мы не смогли отойти от острова, почему бы Августу не спуститься и не рассказать мне об этом? Размышляя таким образом над трудностями своего одинокого и безрадостного положения, я решил подождать еще сутки, а потом, если ничего не изменится, пойти к люку и поговорить со своим товарищем или хотя бы подышать свежим воздухом и пополнить запас воды в его каюте. Занятый этой мыслью, я, вопреки всем попыткам добиться обратного, погрузился в глубокий сон или, правильнее сказать, некую форму оцепенения. Меня посетили видения самого жуткого свойства, в которых я претерпел все возможные беды и ужасы. Среди прочих несчастий демоны самого отвратительного и свирепого вида душили меня насмерть огромной подушкой. Неимоверного размера змеи сжимали меня в кольцо и заглядывали в лицо зловеще блестящими глазами. Потом вокруг меня распростерлись пустыни, бесконечные, безжизненные и повергающие в трепет. Но вот громадные стволы деревьев, серые и голые, поднялись из земли бесконечными рядами повсюду, куда хватало глаз. Корни их увязли в непроницаемо черной неподвижной жиже болот. И странные деревья эти, казалось, были наделены человеческими душами; раскачивая ветвями-скелетами, они молили молчаливые болота о пощаде пронзительными душераздирающими криками, полными неизмеримой боли и отчаяния. Обстановка снова изменилась. Теперь я, нагой и одинокий, стоял посреди горячих песчаных равнин Сахары. У моих ног припадал к песку лютый лев. Внезапно его дикие глаза открылись и он посмотрел на меня. Он резко поднялся и оскалил страшные зубы. В следующий миг из его алой пасти извергся рев, подобный небесному грому, и я пал на землю. Задыхаясь от ужаса, я наконец начал просыпаться. Так сон мой был не совсем сном! Во всяком случае, придя в себя, я понял, что лапы какого-то огромного настоящего чудовища попирали мою грудь — горячее дыхание обжигало ухо, во тьме блестели белые отвратительные клыки.