В спорах с ним товарищам повыше приходится быть осмотрительными или, как выразился сам Гавриил Романович, словно босиком ходить по битому стеклу.
Наконец шеф поинтересовался, где будет проводить отпуск его собеседник, спросил про здоровье его жены и внука и закончил разговор почти ласковыми пожеланиями не ездить в проклятущие лишь из-за громаднейшего отдаления Карловы-Вары, а придумать что-нибудь попроще и понадежнее, что тоже определило степень неформальных отношений с тем непростым, пока еще не известным Коновалову лицом, и обратился снова к Коновалову с ласковым извинением, после чего заверил его, что теперь порядок с заводом будет полный.
— Слышал? — Шеф особенно один на один легко переходил на «ты». — Спасибо тебе, брат, что вовремя сумел меня сориентировать и слова точные тогда, на совещании, сказал, вот мне они тоже пригодились… Так о чем ты хотел совет держать?..
Пока шеф говорил о заводе, хотя и советоваться было, честное слово, не о чем, Коновалов придумал в конце концов наскоро, не пожалев, что поднял трубку бездискового: среди прочих бумаг голубел на его столе распечатанный заграничный конверт с красивой бело-голубой маркой, изображающей древнюю ладью под наполненным ветром огромным прямым парусом и воинов с копьями и овальными щитами по борту.
— Письмо тут, Вадим Федорович. Шведы прислали.
— Шведы? — встрепенулся шеф.
— Шведы… Вроде бы…
— А при чем здесь мы? Народный контроль при чем?
— Не знаю.
— Гм… А письмо уж не король подписывает? — пошутил шеф отчужденно.
— Нет, не король.
— Уже неплохо. Но ты, кажется, что-то смыслишь в переводе?
— Увы, мало что смыслю. Carpe diem[2] знаю, по-немецки слегка кумекаю, но, конечно, не лучше вашего, Вадим Федорович. А тут английский, — отвечал Коновалов, вспомнив давний рассказ шефа о том, как тому доводилось комендантствовать в небольшом городке на юге Саксонии.
— Английский? — пропуская латынь и скрытый комплимент, спросил шеф таким тоном, будто если бы письмо было на шведском, то проблем не обнаружилось никаких, проблем перевода — тоже.
— Английский, — без энтузиазма подтвердил Коновалов. — Да еще и текст специфический, термины строительные и промышленные. По-моему, реклама изделий.
— Политики нет? — как бы между прочим, но бдительно поинтересовался шеф, наверняка сбросив ногу под стол на ковер и чуть подвинувшись вперед.
— Как нет, есть! Я же говорю — реклама, — легко ответил Коновалов, представив озадаченное лицо шефа.
— Ну да, — понял шеф мгновенно свою оплошность. — Политика, брат, теперь во всем. Попробуй не отреагируй!
Шеф демонстрировал дальновидность и прозорливость, полное понимание ситуации. Он всегда старался ненавязчиво внушить подчиненным умение разбираться в самых сложных случаях. Однако факт с письмом шеф сложным не находил.
— Отдайте на перевод знающим людям. Кому конкретно? Да кому сочтете нужным. Но чтоб, сами понимаете, без лишнего трезвона. Действуйте! Потом мне, если будет что интересное, доложите в рабочем порядке.
И все же шеф нравился Коновалову постоянной готовностью к самым неожиданным вещам. Однажды под вечер он не вызвал, а, как всегда, п о п р о с и л Коновалова зайти к нему с документами на крупного взяточника и махинатора. Коновалов выгреб из сейфа бумаги, принес.
Шеф нередко любил (впрочем, какой там любил, просто сказывались прежние привычки) работать по ночам — кабинет его напоминал большой грот, в глубине которого светилась под зеленым круглым абажуром настольная лампа. Но стоило Коновалову несколько раз обнаружиться на своем рабочем месте тоже после десяти часов вечера, как последовала довольно суровая начальственная выволочка, из коей сквозь деланный гнев шефа уловил он большую симпатию к себе и подумал, отчего же этот подхалим Корнеев не сможет додуматься до столь элементарно простого хода: собрать груду-другую деловых бумажищ и затеплить над ними вахтенную ночную лампу, да так, чтобы на бдящий свет оной наткнулся с а м — серебристоволосый, грузный, припадающий на правую ногу — особенно заметным это припадание становилось, когда Вадим Федорович украшал грудь боевыми и трудовыми наградами, что случалось в год дважды — на Девятое мая и на Седьмое ноября, причем трудовых наград было намного больше, чем боевых; собственно, из истинно боевых скромно алела Красная Звезда, белели два кружка медалей, но то были по-настоящему боевые медали!
Шеф долго и пристально вчитывался при нем в каждую строчку, а потом неожиданно быстро собрал все бумаги в папку, сдвинул в сторону и неожиданно взял из небольшой стопки книг самую старую, с ерами и ятями, раскрыл почти наугад и стал читать негромко, но обращая внимания на проснувшийся «крупный» телефон: