«Достоевский сбросил солдатскую шинель и облачился в сюртук, серые брюки, жилет и высокий стоячий накрахмаленный воротничок… Крахмаленная манишка и черный атласный галстук дополняли его туалет…»
Здесь шеф остановился, книгу закрыл, положил поверх стопки, посмотрел на полуспортрвного покроя шевиотовый костюм Коновалова, его модную рубашку и не менее модный галстук, вздохнул:
«Вот ведь, Николай, прежде с какой тщательностью люди следили один за другим. И в добром и в худом смысле! — Он оттянул крепкими длинными пальцами крупный узел импортного, скорее всего чешского или сирийского, галстука немного вперед, подвигал кадыком из стороны в сторону, освобождаясь от затянутости. — Это пишет друг и современник Достоевского. Писал то есть. Причем для себя писал! Без прицела — станет ли знаменитым его друг или пребудет в безвестности… А теперь разве что один Корнеев внимателен…»
Шеф умолк, ожидая, что скажет Коновалов. «К чему это гнет старикан? — пронежившись, подумал Коновалов ласково о шефе. — Неужели его шарахнула мания величия, и он рассчитывает, что я в будущем накатаю о нем пятикилограммовый том воспоминаний? При моих-то ничтожных способностях! А впрочем… Люблю же я его. А он Корнеева чтит».
Лирическо-интеллектуальные отступления шефа редкий случай были картинным наигрышем, хотя случалось и такое. Но, к большой чести Вадима Федоровича, он никогда не боялся откровенно признаться, скажем, в том, что мало что смыслит в философии Кроче, однако если Антонио Грамши счел необходимым подвергнуть крочеанство глубокой и последовательной критике, то почему бы нам — утверждал Вадим Федорович — не знать больше о том, кого марксисты ценят за развитие культуры, за очищение ее от провинциализма и замкнутости. Не боялся шеф быть заподозренным в нескромности, когда напоминал не без гордости о своем личном знакомстве с Бруно Ясенским и охотно ссылался на его слова, которые подкрепляли позицию шефа и его действия:
«Изменились отношения между людьми и вещами, между людьми и государством. Расширились масштабы каждой личности, старая кожа капиталистических отношений лопнула».
Но Коновалова, несмотря на неожиданный поворот разговора, принесенное им из сейфа д е л о интересовало намного больше, чем внимательность и прочие добродетели Корнеева, и не меньше, чем друг великого Федора Михайловича и сказанное шефом. Но промолчал Коновалов, только кивнул.
«Да-да! — почему-то обрадовался этому кивку шеф. Он как с раскрытой книги считал с лица Коновалова свое мнение. — Представь себе, я вот тоже точно так же думаю: теперь людям некогда. Завертелись, закрутились! Все дела да дела! Дневников не ведут. Дневники — это удел провинциальных барышень прошлого столетия да еще чудаков начала нынешнего. Все и вся заменяют газеты и прочая периодика. И читать-то совершенно нет времени, только заголовки, да текст — в лучшем случае по диагонали, а не по диагонали, ежели впрямую по тебе бьют, только я, по правде, что-то давненько не припомню такого — чтобы в п р я м у ю, а?»
Он тогда сокрушенно покачал головой и, перехватив обеспокоенный взгляд Коновалова, успокаивающе сказал: «Николай Васильевич, Коля, не волнуйся. Понимаю, нам сейчас не о Достоевском думать. Ты — о д е л е. Что ж! — он озадаченно вперился в принесенную Коноваловым папку, посмотрел на нее, оттопырив нижнюю губу. — Возможно, ты и прав: первым делом — дело, а беллетристика потом. Во всяком случае, на сей раз я Корнееву дело не отдам и тебе прямо скажу, что не сойдет с поганых рук этому…» И тут шеф тяжело вспомнил не о шлюпках шестивесельных, а ввернул такое слово, которое не найдешь ни в одном словаре, даже в далевском дореволюционного издания, резко припечатал увесистой ладонью принесенные Коноваловым бумаги, давая понять, что весомое слово имеет отношение к взяточнику и махинатору, но никак не к товарищу Корнееву, чей авторитет по-прежнему не желает признавать товарищ Коновалов.
«А если не будет интересного, тогда как?» — хотел спросить Коновалов шефа, но воздержался, потому что вопрос был совершенно излишним, поскольку самой хорошей чертой шефа он считал его оправданную большим опытом манеру давать полную свободу действий тем, с кем работал, лишь бы только они об этих действиях и результатах обязательно докладывали; стало быть, если не будет ничего интересного, то тоже надо будет доложить.