Безразмерную удобность обыкновения не вспоминать досадных вещей, невыполненных обещаний, крупных разговоров и мелких обид, случались ли они год назад, на прошлой неделе, вчера или сию минуту, не сразу оценил Коновалов по достоинству, тогда как многие из его коллег не сомневались в бесспорной выгодности такой позиции, как уверяли в редкие часы неслужебных откровений ее сторонники, помогающей лучше не только видеть в людях хорошее, но и глубже сосредоточиться на новых проблемах, позначительнее и поважнее прежних.
Так вот, Корнеев не то чтобы невзлюбил Коновалова с первого взгляда или со второго почувствовал к нему неприязнь, но, приглядываясь к новому сотруднику, постепенно пришел к выводу, что к новой работе у Коновалова вкуса нет. Из этого вывода Корнеев секрета не делал, однако и не настаивал на нем особенно, тем более что шеф был о Коновалове иного мнения.
И все же по тишайшему, но глубокому убеждению рассудительного Корнеева, к которому Вадим Федорович благоволил традиционно, любому сотруднику, даже самому неприлежному, наиболее оптимальный срок работы на одном месте не меньше чем три года: в первый год он, так сказать, входит в курс дела, знакомится, присматривается, оглядывается, пробует себя и т. п.; во второй год все имеют возможность убедиться и если убеждаются в том, что работник никуда не годен, то в третий год начинают подыскивать и подыскивают ему новую должность, чтобы она престижно не уступала прежней. Коновалову прочилось вполне благополучное возвращение в редакцию, но уже в новом, повышенном качестве. И все-таки напрасно старался вдумчивый Корнеев в своих неторопливых прогнозах. Он благополучно ошибся в них и, к чести его, не стал потом ни настаивать на их точности, ни «подсиживать» Коновалова по работе, разве что не отказывая себе в удовольствии высказаться по поводу той или иной коноваловской оплошности, но высказаться, конечно, с разумных позиций старого работника, искренне желающего помочь работнику молодому, хотя отнюдь и не начинающему.
За шесть лет н о в о й работы Коновалов самым трудным считал первый год. Он крепко уставал каждый день, намного больше, чем в редакции, его приводили в тихую ярость собственное неумение и бестолковые недоработки других. Глядя на иных из сослуживцев, нельзя было не удивиться прыти, с какой они, пошуровав в буфете, спешили исчезнуть, как только отобьет шесть вечера.
Дома он стал нервным, да и на работе разок-другой-третий срывался, на изумление коллегам и к вящему удовольствию Корнеева уже стал серьезно подумывать об ультимативном визите к высокому руководству, как вдруг его из «рядовых» подкинули на место отбывшего в центр Махулина. Метаморфоза эта походила больше на цирк, но теперь он уже не имел никакого права категорически просить заменить его кем-то более способным, более усидчивым, более выдержанным, твердо полагаясь при этом еще задолго до изреченного Биндою насчет судеб журналистов и юристов на справедливость старой офицерской поговорки о том, что в случае чего дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут, и на самый худой конец ниже рядового не разжалуют. В поговорке Бинда благополучно путал фронт с далекой и жаркой Кушкой, но в оной Коновалову служить не приходилось, хотя жары одно время отведал ничуть не хуже туркменской. Настоящий же фронт Коновалов, разумеется, видывал с обычной для его одногодков ревностной завистью только в кино да спектаклях, читал о нем в книгах и слышал от бывалых людей. Из бывалых он особенно уважал рано умершего своего отца, белобилетника, по здоровью начисто освобожденного от воинской службы и тем не менее прошедшего фронт, а умершего на заводе, в ночную смену. Отец был старательным и башковитым, по отзывам всех, кто его когда-либо знал; но, пожалуй, даже больше отца уважал Коновалов своего бывшего инструктора по авиационному училищу Николая Ивановича Гредова, человека с немного странноватой фамилией. Гредов прошел всю испанскую войну, захватил Хасан и Халхин-Гол в финскую кампанию, воевал в Отечественную, — это был великолепный авиатор, из тех, о ком говорят — летчик милостью божьей. Но почему был? Гредов и сейчас жив-здоров, вот только добраться до него не совсем просто даже с удостоверением почетнее, чем у иных ответственных работников Народного контроля.
Коновалов вытащил жестковатое, обтянутое элегантной алой кожицей удостоверение с позолотой твердых слов на обложке, развернул удостоверение, оно раскрылось буквально со скрипом, так залежалось в красном полиэтиленовом футлярчике, откуда он его со дня получения извлекал всего несколько раз.