Коновалов не был из тех, кто завидовал бы успехам ближних, но постепенно он убедил себя в том, что Лидии Викторовне он далеко не пара: ну бывший спортсмен, бывший летчик, бывший журналист средней руки, честный, добросовестный, принципиальный, работящий, однако же не хватающий с неба звезд, проживший уже половину жизни, но так и не сделавший ничего такого, что его самого бы удовлетворило и возвысило в собственных глазах, и внутренне он терзался от всего этого, вспоминая правильный чкаловский принцип: лучше быть хорошим шофером, чем плохим летчиком.
Летчиком он был неплохим, хотя по медицинским тестам для нынешнего ведомства Гредова не подходил по трем или четырем (из множества) статьям, а потом нашлась статья посерьезнее, и его списали из авиации вообще, и, окажись у него решимости столько же, сколько у осетина Феликса Заметова, быть бы ему в авиации и быть бы ему даже при Гредове, но, увы, у него не оказалось такой решимости, хотя безвольным он не был.
Женька Марьин и Лидия Викторовна в голос кляли его за бегство из журналистики. Только они одни расценили его п о в ы ш е н и е как бегство и расценили правильно, точно так же, как и сам он расценивал. Но Коновалов твердо вознамерился лучше стать неподкупным воителем за правду вдали от типографских талеров и в том найти призвание, чем прозябать в посредственных журналистах, которых мало кто принимает всерьез. И потом, когда ему п р е д л о ж и л и, он для солидности ответил, что над этим предложением хорошенько п о р а з м ы с л и т, а на самом деле внутренне возликовал и сразу же согласился. Вначале казалось, что зря согласился, но потом, еще раз трезво сориентировавшись, решил после первого трудного года на новом месте остаться, пока будет нужен, и пошли недели за неделями, месяцы за месяцами, наполненные до краев р а б о т о й, — важность и полезность ее он ощущал каждой своей клеточкой. Коновалов втайне любовался будничной, как он полагал, героичностью своего нового положения, кардинально уточнившего его былые представления об истинных моральных ценностях.
А через год или полтора он с приятным удивлением обнаружил, что умеет не только составить акт и помочь вывести на чистую воду изжулившегося ловкача завскладом или директора базы, но и разобрать до мельчайших деталей д е л о с куда более запутанной интригой, включающей в свою хитроумную орбиту махинаторов посолиднее, чем, скажем, главный инженер периферийного плодоконсервного комбината или спевшаяся группка оптовых изготовителей маек типа «Ну, погоди!» и лжезаграничных полиэтиленовых сумок, разукрашенных изображениями сигаретных пачек «Лорд», «Кемел» и «Мальборо».
Он заметил, что владеет агрономией ничуть не хуже Корнеева, специалиста с приличнейшим стажем, но человека втайне очень ревнивого, хотя в общем-то бесподлостного; лучше, чем Корнеев, может разбираться в тонкостях организации производства животноводческой продукции на промышленной основе, — это шеф уловил, можно сказать, моментально, но поручать деликатные дела Коновалову не спешил.
Теперь ему не казались прозаическими, а стали вполне близки проблемы орошаемого земледелия. На местах не раз и не два он дельно подсказывал районщикам и областникам, как верно наладить транспортировку, хранение и правильное использование минеральных удобрений, причем не элементарное — бери лопату и кидай дальше, а с учетом требований агрохимических картограмм и рекомендаций к ним.
Лидия Викторовна не без ироничности, в которой, однако, уловил он знакомый оттенок восхищения им как ее говорящей собственностью, заметила, что он в завидной для нее универсальности своей уподобился герою недочитанного ею производственно-лирического романа бывшего однокурсника. Фамилия персонажа была то ли Штырев, то ли Болтов, словом, отдавала железной окалиной, и обладатель ее умел неправдоподобно многое: водить мотоцикл, ставить одноактные пьесы, колоть дрова, сочинять романсы, заниматься самбо, играть на балалайке, разумеется, крепко влюбляться и еще крепче любить представительниц из самой гущи трудового народа.
«Роман как роман», — возразил он ей ради того, чтобы возразить, а сам подумал, что она в сущности, наверное, как всегда, права — и в точном определении качества творения ее упитанного однокурсника (он знал его в лицо — тот иногда наведывался в редакции), и в том, что обретенное в бесконечных бдениях многоумение ее мужа — это, как она говорила, уже в принципе своем не только бесполезное, но и вредное, развращающее вседозволенностью дилетантство: стремление пытаться видеть и делать все скопом и, пожалуй, ничего не уметь делать по-настоящему. Она всякий раз заговаривала об этом, когда ей надо было, чтобы Коновалов вышел из себя, чтобы внутренне оправдать себя же в своих глазах наивным расчетцем — коли он злится, значит, правду она говорит, но Коновалов сдерживал свой норов и делал вид, что ему из всего сказанного дорогой женой ближе остального и понятнее тот самый знакомый оттенок восхищения, которого он безусловно заслуживает, — ведь в самом деле, теперь Он умеет и знает многое, наверное, больше, чем Штырев или Болтов, правда, за вычетом романсов, балалайки и пьес.