Толстая стенографистка переселила сказанные ей руководящие слова в скорые для расшифровки извивы и загогулины и, сложив большой блокнот, с достоинством удалилась, а хозяин кабинета, короткими глотками отпивая желтый лимонад из хрустального фужера, удовлетворенно подытожил, подождав, пока закроется за ней двойная дверь:
— Время экономим таким образом. Есть, конечно, у нас упущения. Есть, и немалые, не скрываем, сами увидите! — Он на секунду оторвался от фужера и плавно повел им в воздухе. — Но мы приложим максимум стараний. Народ у нас деловитый!.. Николай, э-э, Васильевич, а нынче Гавриил Романыч где отдыхает? С печенкой, слышал, снова у него нелады, язви ее черт! Знаете, прочитал в журнале «Здоровье» любопытную статью…
Трогательная забота хозяина кабинета об авторитетной печенке Гавриила Романыча и переданные приветы лично товарищу Корнееву не помешали Коновалову провести рейд без поблажек и скидок, без летучих, на скорую руку сымпровизированных чаепитий в укромных комнатах особого назначения при столовых и ресторанчиках.
«Бонапартствуете лихо! — незаметно, но с нажимом молвил Коновалову на прощанье через неделю хозяин кабинета. — Сам любил комсомольский задор, нельзя и вам без него. Но гостеприимством зря брезгуете. Зря! И под ноги все-таки советую… Да-с, угадали — посматривать!..»
В работе Коновалов забывал про время, истово веруя только в одно: нельзя на пустяки транжирить это время, а одной из разновидностей пустой траты часов и лет он посчитал (и высказался однажды вслух) занятия своей Лидии Викторовны.
Коновалов действительно уважал жену, и она действительно уважала Коновалова, но оба они, всеми признанные умницы, уже давно тяготились этим взаимным уважением и, не договариваясь, без слов, с желанием ожидали каких-либо изменений в этой весьма странной ситуации, которая длилась уже если не третий, то второй год их пятилетнего совместного жития-бытия. Долгое время прежде казалось нескучным за жаркими И нежаркими спорами, товарищескими застольями, отпускными вояжами по Карпатам, Прибалтике, Закавказью и даже Дальнему Востоку, но потом все это как-то разом опостылело — Коновалову опостылело и Лидии Викторовне тоже. А точнее все перестроилось на иной лад с тех пор, как он случайно, как в бездарном спектакле именитого театра, заехавшего на гастроли, обнаружил в любимом женой томике Вольтеровых повестей о д н о свежее письмецо, полное замечательной невинности и вовсе не намеков, а прямых указаний на отношения меж адресатами, от прямой и сокрушающей откровенности которых Коновалов не мог опомниться долго, а когда опомнился, то ни слова не сказал никому о своей находке.
Он мог бы тогда, конечно, повернуть круто отношения с женой, и однажды даже вознамерился это совершить, и, чтобы утвердить себя в этом решении, надумал еще раз перечитать злополучное письмецо, взял с отвращением к себе и к ней знакомый томик, раскрыл, но, увы, письма уже не было меж знакомыми страницами, не было его и вообще. Оставалось лишь усмехнуться едко собственной растяпистости и перед тем, как поставить томик обратно на стеллаж, перечитать язвительно-преглупейшее место, показавшееся теперь ему если не символическим, то отнюдь не смешливым:
«— О праведное небо! О великий Оромазд! — воскликнула, обливаясь слезами, прекрасная царевна Вавилонская. — Кто изменил мне и ради кого! Так, значит, тот, кто ради меня отклонял благосклонность принцесс, бросает меня ради какой-то галльской комедиантки! Нет, этого позора я не переживу.
— Ваше высочество, — сказала Ирла, — таковы молодые люди на всем земном шаре. Будь они влюблены в богиню красоты — бывают мгновения, когда они способны изменить ей с любой трактирной служанкой.
— Все кончено! — воскликнула царевна. — Больше я никогда не увижу его. Прочь отсюда, пусть запрягают моих единорогов».
Поскольку он не метил в монархические особы, то обливаться слезами не стал, но жена ему сделалась отчужденным человеком, с которым он уже не старался быть откровенным. Он тихо начинал ненавидеть и ее, и ее молодящихся подруг, особенно когда приходил домой с работы за день вымочаленным от усталости и заставал их не часто, но все же заставал втроем, вчетвером, а иногда и всех вместе за кухонной вечерей. Он путал их лица и по именам — Тоню с Таней, Раю с Варей, Майю с Айей, знал, что одна прилежно терзала себя социологией, другая трудилась на радио, третья работала в издательстве и знала почти всех литераторов по имени-отчеству — и классиков, и современников, четвертая летала стюардессой на дальних линиях и нередко привозила хорошие вещички. С каждой из них в отдельности не было скучно разговаривать, особенно с Розой, но вместе это было невыносимо.