Вообще Коновалов научил себя не спешить с окончательными выводами о людях, как бы эти люди поначалу ни были ему приятны или, напротив, антипатичны. Невеликого мнения был он, например, о любимчике Корнеева — суетливом и даже подхалимистом инспекторе Гарпенко, прозванном в «нарконтролевском» миру за пристрастие к громким реляциям «Ку-ка-ре-ку». Все знали, что Гарпенко фронтовик, но ведь не один же он воевал. Однако немало удивил всех Гарпенко — и Коновалова тоже, — когда принес на работу перевязанную тощей бечевкой стопку маленьких книжек и стал их раздаривать по кабинетам. Оказалось, что Гарпенко раздаривал написанную им книжку, и написанную небесталанно. И все же первым, кто ее получил из его рук, были не коллеги по отделу, и даже не шеф, а Корнеев. И Улиев тоже.
Она ступала по ковру легко, карие глаза ее сияли радостью, но движения выдавали знобящую робость и смущение, и, кроме того, по всей вероятности, она была еще подавлена, так сказать, официальным величием виденного перед входом в его кабинет, пока шла по коридору, поднималась на третий этаж, — к чему он сам давно попривык и к чему обращались взоры если не всех, то очень многих посетителей, особенно приезжих издалека.
Но были, конечно, среди приезжих и люди особливо независимые, из тех, кого уже никакими чудесами, да и вообще уже ничем в этой жизни, не удивишь и не проймешь, разве что подцепишь слегка каким-нибудь каверзным вопросом, неожиданно сымпровизированным, как это случилось недавно: зашел в отдельную поликлинику на профосмотр, а там в одном из кабинетов сидит почтенного ранга товарищ, недавно издавший довольно заковыристую книжку, л е в а я нога у товарища обнажена по колено, не очень эстетического вида нога, волосатая, как положено, возлегает на чистенькой простыночке, и невидимые ультразвуковые лучи ласково обрабатывают ее большой палец. Товарищ даже не взглянул на него, вошедшего, тогда он и вопросил: «А не э т о й ли ногой пишутся некоторые книжки?» Серьезный товарищ и ухом не повел, но через полминуты рассмеялся-таки, без поблажек, посчитав шутку не обидной, но полноценной.
Попавшему впервые на е г о этаж внушал легкую оторопь вид сосредоточенных в размышляющем молчании людей, затянутых в строгие пиджаки с галстуками, ожидающих приема в тревожном волнении, — такие обычно ходят маятниково несколько шагов по красной ковровой дорожке туда, потом обратно и снова туда, или, опустившись отрешенно на диван, глубоко затягиваются табачным дымом, не замечая ни его запаха, ни его вкуса, ни пепельницы на столике; другие занимают этот столик и становятся похожи на студента, который не успел подготовиться к самому серьезному экзамену и надеется наверстать все за те несколько минут, отведенные ему, надышаться перед вызовом за строгую дверь: лихорадочно перелистывают в который раз знакомые-презнакомые записи, ожесточенно трут лоб и скребут затылок, заглядывают на потолок в поисках искомого, но с потолка сеют ровный свет из матовых плафонов люминесцентные лампы; третьи негромко, но возбужденно переговариваются, что-то страстно доказывают один другому, называют какие-то варианты, советуют исследовать и анализировать, сопоставлять и отправлять, звонить и телеграфировать, действовать решительней и быть осмотрительней — обрывков каких только советов не наслушаешься, даже если и не хочешь слышать, шагая по длинному коридору, пока не остановишься перед высокой дверью с табличкой, украшенной довольно не мелкими буквами, из коих, уверенно складываясь, его несолидная фамилия становилась значительнее и весомее.
Он, конечно, хорошо понимал, что добрая дружба с обладателем этой простецкой и весьма распространенной фамилии не как с бывшим спортсменом, экс-пилотом, экс-журналистом и вообще, кажется, неплохим малым, а как с человеком, непосредственно причастным именно к этой табличке, — импонировала бы многим, и в якобы случайном визите Пургамаева-Бинды заключался, возможно, именно этот смысл с какими-то прозрачными видами на будущее, — есть люди, которые не живут, а только занимаются тем, как лучше бы подстраховать завтрашний и послезавтрашний день, как выгоднее улыбнуться тому, от кого сегодня, а завтра тем паче, будет что-то зависеть, но чтобы это что-то было непременным, не эфемерным, а реальным.
Соискателей такой дружбы Коновалов еще прежде научился видеть на расстоянии. Разные то были люди по своему обличью, характеру, положению, но объединяла их всех едва заметная льстивость, нередко умело маскируемая под уважение, но Коновалов считал себя максималистом по отношению к самому себе и наверняка был таковым, поэтому провести его на приспособленческой мякине практически было невозможно. Эта неуязвимость была ему лучше всякой брони, когда время от времени заводился хоровод жалоб, заявлений, сигналов и всего такого прочего вокруг того или иного крупного дела, в котором невзначай, а потом все крупней и крупней выяснялось, что здесь сталкивались интересы не только того, кого это дело касалось непосредственно и конкретно, но и тех, кого оно вроде бы совсем не должно было никак касаться, а вот, поди, тянулись к т е м отнюдь не слабые ниточки-паутиночки, могущие возникнуть по недоразумению или какой-нибудь необъяснимой случайности, а прямо-таки морские канатищи, намертво вяжущие хитрыми узлами виновников и их неожиданных доброжелателей.