Были среди коллег и еще семейные альянсы, профессиональная преемственность вообще нередка, однако никто не мог сравниться в глубоком уважительном почтении, которым их окружали не только специалисты, но прежде всего студенты, начиная с восторженных первокурсников и не говоря уже о степенных выпускниках.
Когда у выпускников наступала пора распределения — на кафедрах учащались влиятельные визиты и авторитетные звонки, но лишь немногие счастливые с благоговейной робостью и приумноженным старанием на поприще общественной деятельности (в парткоме и профкоме тому, конечно, были рады) дотягивали последний курс, чтобы напоследок перед аспирантурой не оступиться, не наломать дров и не очутиться ниже оказанного им д и н а с т и ч е с к о г о доверия — оно всегда котировалось на равных, как доверие старшего, так и доверие его сына. Николов был из тех, кто не оказался ниже, а, напротив, возвысился до их уровня — не к а р ь е р н о, а с зигзагами и даже всем известным грехопадением, однако на зависть некоторым из трезвейших неудачников слишком быстро.
Внешне все оставалось, как и прежде. Но он чувствовал, что коллеги чаще стали поговаривать о Косте, а не о нем, больше обсуждали Костины, а не его решения, из дальних командировок с большим нетерпением ожидали возвращения Кости, а не его, хотя Костя в отличие от него не имел обыкновения одаривать ожидающих сувенирами. Усманов тоже мог быть пощедрее в этом смысле — даром, что ли, в какой-то подкомиссии?
Незаметная перемена не обижала его, однако странно настораживала. Неужели он начал сдавать дистанцию? Нет, он по-прежнему физически чувствовал себя эдак лет на сорок, почти ровесником Кости, по-прежнему каждое утро поднимался в шесть, брился своей любимой «опасной» бритвой, даже в отъездах не признавая никаких комфортабельных «жужжалок», будь они со знаком качества или без, умывался, полчаса перебрасывал гантели, приседал и отжимался раз по тридцать, прыгал на месте, становился на счет под ледяной душ — все это стало необходимостью, вошло в неискоренимую привычку.
И еще была у него одна привычка, о которой не ведали ни Инна, ни сын: где бы он ни был, всегда носил с собой миниатюрную серебряную коробочку, а в ней таблетки нитроглицерина, зная, что никоим образом лично ему они не понадобятся, но мало ли что может случиться с соседом, с коллегой, с любым прохожим — этой предусмотрительности, слава богу, он научился, и она была нелишней, да и коробочка тоже была дорога ему.
Сын над ним слегка подтрунивал, ибо гантелям, приседаниям и душу Костя с утра предпочитал «чаканье» на пишущей машинке и вечером тоже садился за нее, окутывая себя, как заправский писатель, сизыми космами табачного дыма — сигаретного или трубочного, смотря по настроению: чем не Марьин? или Эренбург?
А в остальном, начиная с девяти или с десяти утра, круговерть дня захватывала их целиком и внешне мало чем отличалась у обоих: те же конференции, те же операции, те же обходы, консультации и приемы, лекции, надо было умудряться выкраивать время для работы в различных профессиональных и общественных комиссиях и советах, готовиться к докладам и научным сообщениям, делать много незапланированного, полезного и бесполезного, выполнять просьбы различных обществ, редакций, рецензировать пухлые рукописи, сочинять статьи, принимать авторитетных гостей, зарубежных визитеров, отвечать на письма и запросы и даже объясняться в судах. Иногда казалось, что сон — это самое счастливое человеческое состояние, но и во сне, нередко мельтешащем тенями минувшего дня и угрожающем видениями прожитого, он часто выполнял эту изнурительную работу, а со смертью Инны и сон все чаще ему становился в тягость.
Он уже не выезжал на ночные вызовы дежурных больниц, почти забыл то время, когда приходилось срочно соглашаться с телефонными просьбами и мчаться в дежурную клинику, куда в эту ночь свозили всех пострадавших в большом городе, а Костя выезжал — не часто, но все же в исключительных случаях, когда его просили, он старался не отказывать.
Но оперировал он в этих самых и с к л ю ч и т е л ь н ы х случаях, как правило, без особого сострадания к пациенту, потому что не мог и не хотел сострадать многим из тех, кого большой город выбрасывал на операционный стол. Нередко от зачумленных, одичалого вида пострадавших несло тошнотворным сивушным запахом, смешанным с запахом крови, йода, валерьяновых капель, табака, — проломленные черепа, перебитые ключицы и ребра, вспоротые животы, выбитые зубы, смещенные позвонки; словом, омерзительный анатомический т е а т р, где главным действующим лицом и двигателем самых невероятных по своей драматичности сюжетов, скрупулезно заносимых для будущих следствий в пространные протоколы, выступала она, р о д и м а я, или ее многочисленная портвейновая, солнцедарная и прочая родня.