А однажды Глядов, искренне восхитившись их молодостью, помолчал и потом, смотря притихшим курсантам в глаза, посоветовал, чуть взволновавшись:
«Вот что, дорогие мои ребята. Сколько бы ни прошло лет, вы всегда отвечайте, что вам двадцать! Вам жить и летать на больших скоростях!»
Почувствовав, что его не вполне поняли, он улыбнулся и шутливо, но с полной убежденностью пояснил:
«Теория относительности: чем больше скорость, тем медленное время. И не обязательно ворочать скоростями выше световых. Вале быстро летать, а потому и медленно стареть».
И он удовлетворенно встретил заливистый звонок, поправив толстые очки и добро прищурившись.
От постного Харцева никаких интересных историй и пожеланий курсанты никогда не слыхивали. Его дружно недолюбливали все, кроме вредного старшины Дармограя, рьяного ревнителя воинских уставов, но после субботних и воскресных отлучек дышавшего луком, табаком, селедкой и ромом «баккарди», бутылками которого были щедро уставлены полки всех больших и малых магазинов. Ром этот обладал коварным таинством несоответствия употребленного объема и последующего эффекта, и потому Дармограй угощался им из пивной кружки.
«Так почему летает самолет?» — спросил Харцев Женьку на зачетном занятии, поставив его у доски по стойке «смирно» и придирчиво оглядывая сверху донизу.
Надо было ответить: «Самолет летает согласно закону Бернулли», как записывали накануне в конспектах под скрипучую диктовку Харцева. И все было бы хорошо.
Но Женька, выдержав до конца неприязненный взгляд, сказал, глядя в узкое лицо Харцеву и чеканя слова:
«По чему? Самолет летает по не-бу!»
Странная возникла тишина в классе. Коновалов слышал, как на железнодорожной станции тонко прогудел маневровый паровозишко.
«Шутить изволите, молодой человек?» — вполне миролюбиво поинтересовался майор. Сухое лицо его оставалось бесстрастным.
«Курсант Марьин», — в тон поправил его Женька, не отводя взгляда. «Интересно, целовался ли когда-нибудь майор с девушками?»
«Ну, хорошо, — поправился Харцев, — хорошо, хотя и плосковато, курсант Марьин. А скажите, курсант Марьин, вам известна такая фамилия — Бернулли?»
Женька молчал.
«Вот, пожалуйста! Когда не надо, вы молчите, — констатировал Харцев, прислушиваясь к паровозным гудкам. — Но не всегда молчание золото. Может, все-таки вспомните? Бернулли, между прочим, не из внеземных цивилизаций, тут разговор не о летающих тарелках, импровизаций не надо. Минуту даю, — он посмотрел на плоские карманные часы, выложенные на стол рядом с журналом, и, убедившись, что часы на месте, проговорил: «Либо в стремя ногой, либо в пень головой…»
«Нет, не надо. Минуты много! — отозвался Женька. — Либо со сковороды отведать, либо самому сковородиться».
«Ну так, пожалуйста, — обрадовался Харцев. — Что же вы можете сказать еще?» — поинтересовался он далее, потрясенный неслыханной поговоркой. Он все же был терпелив, этот Харцев. Десять лет он повторял фамилию Бернулли — столько же лет преподавал курсантам аэродинамику. И карманные часы о том же свидетельствовали официальной гравировкой на крышке. Часами Харцев гордился.
«Ну-с, вспомнили? — досадуя, что афоризм израсходован зря, Харцев снова скосил строгий глаз на часы. Он молча полюбовался часами и потом вдруг изрек назидательно: — Знающий человек — это чувствующий человек, а чувствующий человек — это весь человек».