Слова были явно не его — правильные, но чужеродные ему, они как бы отклеивались от всего майорского облика и пусто зависали над классом.
«Вспоминать не требуется, — не торопясь, сообщил Марьин. — Несколько их было, Бернулли. Если бы фамилию можно было склонять, то можно было сказать — Бернуллиев».
«Как несколько?» — опешил преподаватель.
«Очень просто, товарищ майор. По крайней мере, шесть Бернулли», — с едва заметной укоризнинкой сказал Женька.
Класс слушал.
«Правильно, — спохватился майор, дабы окончательно не попасть впросак, и добавил громче, чтобы все слышали: — Прошу перечислить!» — словно перечисление входило в программу.
Женька перечислил: Бернулли Якоб, Бернулли Иоганн, его младший брат, потом Бернулли Даниил, сын Иоганна, а еще Николай Бернулли, племянник Якоба и Иоганна, Николай-младший, сын Иоганна, наконец, Бернулли Якоб-второй, племянник Даниила, член Петербургской Академии наук, автор ценных трудов по механике…
Залпом выданный Женькин ответ удивил Харцева. Если бы майор был поумнее, он и вида не подал, что его Б е р н у л л и затерялся в столь авторитетной плеяде, но Харцев сам не ведал, кому же из названных Женькой Бернулли принадлежит накануне объясненный майором закон — связь между давлением и скоростью в потоке жидкости или газа. С миной, будто ему сие доподлинно известий, майор экзаменаторски спросил об этом Женьку. Марьин с ходу ответил, что закон принадлежит Бернулли-старшему — Якобу, профессору математики Базельского университета, — здесь Женька не смог совладать с искушением поделиться многознанием, — семнадцатый век.
«Но, товарищи курсанты, товарищ майор объяснял нам отнюдь не з а к о н, а он объяснял у р а в н е н и е Бернулли, а оное было выведено сыном младшего брата Якоба — Даниилом Бернулли, восемнадцатый век».
Съежился майор Харцев неприятно. Не всегда он выглядел таким. Когда он брал мелок, то преображался удивительно, буквально вспыхивал вдохновением. Но тут не до мелка. А вдохновение, помнит Коновалов, молодило майора. Торопливо, боясь запоздать, скакала его рука по доске, выписывая замысловатые формулы и уравнения. Энергия великой притягательности жила в них, околдовывая и Харцева, и всех, кто следил за его торопливой рукой. В них фигурные и квадратные скобки соседствовали с чопорными греческими буковками, гордящимися древним возрастом и знатным прохождением. Круглые скобки надежно заковывали и обжимали то здесь, то там внушительные дроби, в числителях и знаменателях которых тоже гордо значилась латынь. Мел крошился, истончаясь на высоких знаках корней квадратных и кубических с их длинными козырьками, напоминающими боковой срез навесов загородных автобусных остановок, под которыми круглоликие путники-нули скапливались вперемежку с иной цифирью в тесной, но ровной очереди, устроженной самим Харцевым, ожидая властного вывода за скобки. Уравнение оживало волнующей Харцева жизнью, и волнение это, как по электрической цепочке, передавалось курсантам. Но стоило ему закончить объяснение, положить с победным пристуком мелок на место, как сам он тускнел и ровная скука обволакивала класс.
«Закон Бернулли является одним из важнейших законов теории вероятностей, — одолевал Харцева Женька тоже с немного победным видом. — Он является простейшим случаем так называемого закона больших чисел. Первые доказательства закона были сложны и запутанны, лишь в середине прошлого века великий русский математик Чебышев нашел необычайно изящное и краткое его доказательство. Позвольте, товарищ майор, изобразить на доске?»
Женька почти слово в слово пересказывал читанную накануне мудрую книгу, о которой Харцев не имел понятия и которую Марьин спешно раздобыл, чтобы при случае всенародно загнать майора в «пятый угол». Но майор уже совладал с настигнувшей его было оторопью и в «пятый угол» не загонялся. Он согнал со своего лица неприязненность и смотрел на выписываемые Женькой формулы так поощрительно, словно сам ничего другого не ожидал от курсанта, и, когда Женька закончил говорить про какую-то монету, при бросании которой можно с помощью доказательства Чебышева определить, сколько раз она сверкнем «орлом» или «решкой», и как бы невзначай напомнил классу, а на самом деле Харцеву, о том хрестоматийном факте, что сам принцип образования подъемной силы не объяснить досконально без классического труда Николая Егоровича Жуковского, которого, как всем известно, Владимир Ильич Ленин хорошо знал, любил и называл отцом, русской авиации, — Харцев согласился с Женькой, Чебышевым. Даниилом Бернулли и монетой, а также с Николаем Егоровичем Жуковским, его замечательным трудом «О присоединенных вихрях», а также созданной им известнейшей теперь «вихревой теорией воздушного винта».