Но ответом Женьки Харцев не восхитился, а воспринял его как должное:
«Вы заметили, товарищи курсанты, что курсант Марьин хотя и своевременно напомнил вам о классических трудах отца русской авиации Николая Егоровича, однако, надо признать, несколько отклонился от заданной темы. А почему? Потому, что он рассказал о швейцарской семье Бернулли. Но это, товарищи курсанты, вовсе не беда. Пусть закон Бернулли и уравнение Бернулли не одно и то же, пусть. Будущий офицер, будущий летчик должен знать как можно больше. От знаний вреда еще никому не было, и то и другое он должен знать. Желательно. А почему? Потому, что это только Борис Годунов говорил: учись, мой сын, — наука сокращает нам быстротекущую жизнь. На самом деле, наука помогает авиации», — и поставил в журнале напротив Женькиной фамилии жирную четверку.
А прошлым летом — когда по случаю недельного приезда Володи Лавского ходили с ночевкой в горы вчетвером — чудно думалось Коновалову в палатке. Замечательно было в горах. Мир, оставшийся внизу и сокрытый в прохладном тумане, тоже казался прекрасным, потому что думалось о нем отдаленно и без докучливых подробностей. Он вдоволь нагляделся на крупные звезды, горевшие над мохнатыми елями, забрался в спальный мешок, оказавшийся ему коротким, и, будто оттолкнувшись от неведомого берега, поплыл куда-то далеко в лодке без весел. Рядом он чувствовал дыхание Женькино и умилялся другу, снова молча глядя в ночное небо, — полог палатки был откинут, и свежий горный ветер холодил лицо. Володя Лавский и Горбачев остались за палаткой у костра, но голосов их почему-то не было слышно, только какие-то неясные шорохи наполняли тишину начавшейся ночи, по которой текла тихая звездная река.
«Милые мои, — удивляясь собственной сентиментальности, думал Коновалов, — как же мне без вас на этом свете, среди этих звезд? В этой жизни? Жизнь… Вот спит рядом Женечка, Женька, Женище. Сколько у него жизней? Но только не одна. И у Володи, и у Алексея, и у него, Коновалова, тоже не одна — много. Не забавно ли, что пацан, собиравший вместе с ним у просмоленных железнодорожных шпал немецкие патроны, которому потом его дед, судебный исполнитель в селе со странным названием Тургань, читал вечерами вслух толстую красную книгу, — это был он, его друг Марьин?
А как мечталось ему тогда, как мечталось — признавался Женька. Мечты были разные, но большей частью несбыточные и очень схожие с коноваловскими. Хотелось, например, Марьину, чтобы к соседке, солдатской вдове Енютиной, вернулся без вести пропавший на фронте сын Иван, а ей бы к пенсии добавили побольше и накинули еще сотки три к огороду. И у Коноваловых тоже была такая соседка, только с другой фамилией — Софья Петровна Седых, из эвакуированных, в дочку ее, веснушчатую Любку, сам он тогда втрескался по уши. Хотелось еще Марьину, чтобы не болели у деда почки, а по всей стране объявили бы новую денежную реформу, чтобы враз лопнули бы все капиталы у другого соседа, изворотливого и хитрого спекулянта Дормухова. И у Коноваловых тоже был среди соседей жулик Кондратовский, схлопотавший все-таки восемь лет тюрьмы, но освобожденный потом по амнистии.
А еще хотелось Марьину подкатить к дедову дому на новенькой легковой машине; пожалуй, лучше всего на аккуратненькой «бээмвушке» — были такие немецкие автомобильчики уже послевоенных лет, низенькой посадки, чем-то похожие на коричневых лягушек, директор МТС в Тургани Петр Иванович Володин разъезжал на такой, человек справедливый и уважаемый в округе, депутат. И не просто подкатить незаметным пассажиром, а чтобы самому за рулем — тормознуть на виду у всех соседских пацанов, особенно заносчивых владельцев велосипедов, не спеша выйти с независимым видом и непременно в военной форме (тогда еще было не вполне ясно, в какой именно: в авиационной или танкистской), пройти к дому, передать выздоровевшему деду гостинцы из города (лучше всего из Москвы), а потом развернуться широкой грудью (а на гимнастерке два ряда медалей и большой орден, тоже еще не ясно какой) и громко пригласить: «А ну, пацанва, налетай кататься! А вы, — это к велосипедникам, — хиляйте прочь на своих крутилках!»
И Коновалов тоже когда-то жил такими мечтами.
Недавно ездил Марьин в то село, потом признался, что всплакнул над дедовой могилой. «Старею, что ли? — спросил. — Не хотел, понимаешь, а они сами катятся и катятся, слезы. Хорошо еще, что один был…»
А после села жил Марьин в городе, и шустрый пионер в перешитом костюмчике старшего брата, радующийся грамоте ДОСААФ за второе место по городским радиосоревнованиям больше, чем всем остальным своим школьным Похвальным грамотам, и худой подросток, тайно уходивший на стадион вместе с одноклассником подтягиваться на турнике, чтобы стать хотя бы немного сильнее, — это тоже б ы л он, Марьин? И неужели курсант училища, среди летчиков знаменитого тем, что в нем занимались Тимур Фрунзе и Василий Сталин, и студент-заочник, успевший за год сдать все экзамены и зачеты без «хвостов», работать слесарем, наборщиком, затем корректором в типографии, писать в газеты да еще подлетывать летом дважды в неделю на загородном аэроклубном аэродромчике, — это тоже был он, его друг Марьин? И нынешний солидноватый дядя с мальчишескими замашками, способный вкалывать все двадцать четыре часа в сутки, выкуривать по три пачки едучих сигарет и так же легко бросать курить на полгода и больше, вставать среди ночи ради какого-нибудь дружеского розыгрыша, затеять далеко не безвинный затяжной роман, — это он, все тот же Марьин, его верный и самый близкий друг?