А лодку уже прибивало к зеленому острову. Коновалов отвлекся от воспоминаний. Остров не был знаком ему. Там росли вековые ели Шренка, изредка слышались голоса никем не пуганных птиц. Остро пахло хвоей. У крайней ели горел костер, потягивало дымком и концентратной похлебкой, а сбоку сидели на пнях и беседовали майор Харцев и Даниил Бернулли.
«Простите, уважаемый, — обращался Харцев к ученому, — у вас какое звание?» — «Звание? Почетный член Петербургской Академии наук», — отвечал Даниил Бернулли с достоинством. В колеблющемся красном свете костра Коновалов, ощущая его тепло, удивленно заметил, что оба они обуты в стоптанные кирзовые сапоги со сношенными голенищами.
«Нет, я спрашиваю, уважаемый, про воинское звание», — сурово настаивал Харцев, теребя потертую портупею. Золотом блеснул его майорский погон под луной. Бернулли смущенно потрогал на себе белый парик ломоносовских времен и недоуменно пожал затянутыми в строгий камзол плечами — такие камзолы Коновалов видел на старинных гравюрах и в кинофильмах на исторические темы. Подпоясан же был Даниил Бернулли солдатским ремнем. «Значит, вы рядовой или из неаттестованных, что ли? — продолжал уточнять Харцев. — А почему?»
Ответа Бернулли расслышать не удалось.
Потом они долго молчали, глядя на костер и не оборачиваясь.
«…А у нас на Алтае работают сызмальства. Ну как это? Разве подпаском быть — каторга? Подрос, железками увлекся, в школу бегал и в МТС. Там напросился учеником слесаря, значит, уже, считай, не колхозник, а рабочий класс, — вдруг тихо, но потом все громче и громче заговорил Даниил Бернулли глуховатым голосом Горбачева. — Может, добавить в костер дровишек? Не надо? А вообще холодает, звезды, глянь, в тучах».
Коновалов, как только это услышал, посмотрел на небо и не увидел туч. Звезды сияли как прежде, почти немигающе, крупно и торжественно. Бернулли смахнул сизые пепелинки, слетевшие на его камзол от костра, встал с пня и тоже глянул вверх:
«Тучи. Да-а… Потом война. На фронт, сколько ни просил, не брали. Отец ушел, братья ушли, а меня заворачивали, возрастом не вышел, едва шестнадцать исполнилось. Но бугай я был здоровенный (Бернулли на рыбацкий манер всплеснул ладонями далеко в стороны, показывая, какой он был бугай). А повестки снова не слали. Паспорта нам вот-вот должны были выдать, а ехать за ними в район. И вот в один прекрасный день потряслись впятером на телеге. В сельсовете нам справки выписали, и я надоумился: ведь шестерку запросто можно переправить на восьмерку, что мелом на доске, что в сельсоветской справке. Так и сделал. Уговорил возницу, теперь он полный кавалер ордена Славы, считай, что Герой Советского Союза, и еще трех хлопцев, чтобы говорили, что мне действительно восемнадцать лет, а справку на паспорт в свое время я не смог получить, якобы батяня, мол, запил, дома надо было быть. Словом, нагородил, поверили в районе, выписали паспорт, и я с ходу на пару годков повзрослел и уже с военкомом разговаривал по-другому, да и там со мной тоже долго не хороводились, определили в авиацию, поднатаскали, а потом — пошли города и городишки, деревни и деревеньки… Летали на «крепостях» к черту в зубы на Констанцу, на Плоешти».
Бернулли шевельнул в костре длинным гибким прутом. Взвились вверх трескучие искры и загасли.
«…Глаза закрою, вижу! Обалделое царство! Содом и Гоморра… Не как в песенках у Высоцкого, страшнее — пискотня в шлемофоне, взрывы, трассирующие очереди, прожекторы, белое зарево вполнеба с черным дымищем; когда нефть горит, страшно смотреть на море и берег, а когда не горит, тоже страшно… И крючки помню — рыболовные. Ага, крючки».