Вдруг Коновалов издали увидел диктофон, который зря занимал года полтора место, а теперь показался ему спасением.
— А может, на диктофон? — предложил он. — Без всяких там бюрократических проволочек.
— Это как? — не поняла Нея. Она уже расположилась за длинным столом, смущаясь, однако, того, чего Коновалов не хотел замечать: с ее сумки, приставленной к ножке стола, на ковер стекали дождевые капли. Ему с ужасом открылось другое, а именно то, что с диктофоном в случае ее согласия вряд ли ему быстро совладать, потому что он давно позабыл, где и как, на что нажимать и в какой последовательности включать и выключать, а если сорвется лента, как однажды уже случилось, и пойдет, наплясывая, огромными шуршащими кругами по полу, то выйдет превеликий конфуз.
— Оргтехника! — не теряя бодрости, принужденно восхитился Коновалов. — Проще простого. Диктофон у меня рядом с глобусом, я включу («черта с два включишь!»), вы начинаете перевод на пленку («если бы так!»), потом я выключу («просто и доступно до умиления!»). Вот и все, пожалуй. Ни чернил, ни бумаги… А еще мне на память останется ваш голос («Ну этого, старик, я от тебя никак не ожидал! — спохватился он. — Ни к чему тебе под старость лет эти заигрывания, совсем ни к чему. Стоп»).
Ему показалось, что Нея хочет спросить его о чем-то, не относящемся к их разговору об оргтехнике, но вроде как передумала. Наученный опытом бесед с людьми, Коновалов не стал торопить с наводящими вопросами. Если человек хочет сказать, то он скажет. У Неи времени подумать будет предостаточно, она посидит за столом, перевод сделает быстрее быстрого и вот тогда-то и скажет свое.
Коновалов глянул на Нею одобрительно. Лишь бы не истолковала она его желания превратно. Зря он сказал про то, что жаждет ее голос оставить на память, чересчур мило вышло.
— Не надо диктофона, — ответила Нея. — Я лучше вам напишу. К тому же я не читаю с листа. Может, и словарь понадобится («Библиотека сегодня закрыта», — подумал Коновалов, услышав о словаре). Напишу… Это проще.
— Ну, хорошо, — с облегчением вздохнул Коновалов, вернулся за свой стол. — Работайте.
Про себя он прикинул, что Нее понадобится минут пятнадцать, чтобы аккуратно переписать перевод, и еще какое-то время, чтобы обдумать то, о чем она ему хочет сообщить, но не решается, — или ему все это уже просто мерещится, во всяком случае, у него есть добрая четверть часа, и он может «повкалывать», позарез ему нужно сейчас связаться с начальником ОБХСС — посоветоваться по вчерашнему групповому заявлению колхозников, но звонок отвлечет Нею, непременно отвлечет, ведь Коновалов больше всего будет говорить не о Сидорове или Петрове, а о З а р ь я н о в е, и тут фамилию Зарьянова не сокроешь, начальник ОБХСС деятель прямоватый, не чета полковнику — однофамильцу марьинского Клюева, никаких уловок не признает, ему все надо подавать прямым текстом в лоб, можно, конечно, позвонить из соседнего кабинета, но там подручные вездесущего Корнеева т а к удивятся, что потом придется терять время на ненужные объяснения — и отнюдь не с Корнеевым, а с шефом, постоянно внушавшим сотрудникам, что самый оптимальный способ досконально разобраться с любым делом — это как можно меньше посвященных в его обстоятельства; нет, он лучше завтра позвонит, ибо до конца рабочего дня остается всего-то чуть больше получаса, лучше повнимательнее изучить заявление и постараться понять, почему оно не появилось на свет раньше, а именно тогда, когда ущемили интересы троих подписавшихся; как только стал зажимать их новый председатель колхоза, так и обнажилась у него масса грехов, а ведь он не такой уж и новый, третий год как сменил старого, ушедшего на пенсию, который умел ладить со всеми, верно, и хозяйство из средних не вылезало, но и громких заявлений тоже не водилось, а сейчас колхоз в передовых, зато чернильные «телеги» поштучно и целыми обозами тянутся в самые разные ворота, выходит, не всем по нутру действия нового председателя.
Неи для него уже не было.
Он не пожалел, что еще позавчера, после того как ему принесли это групповое заявление, не поленился запросить архив и теперь с наслаждением вчитывался в другую бумагу, архивную, которая подтверждала его догадку об одном из авторов заявления, активном борце за справедливость и не менее активном завсегдатае базарных рядов, особенно по весне, когда у горожан в чести парниковые огурцы и помидоры.
Официально этот несносный, весьма искушенный в чернильных баталиях автор числился сначала в передовиках совхоза имени Фрунзе, потом колхозником соседней сельхозартели «Красный труд». Причем и там его называли ветераном, называли тоже совершенно официально, потому как помнили учиненный с помощью двух областных газет разнос местному руководству за безгражданственность, близорукость и черствость в отношении к бывалым фронтовикам, одним из каковых являлся Зарьянов, ущемленный тем, что его фотография со стенда участников войны была снята на том основании, что его слишком часто видят на базаре. Если бы однофамилец Неи Зарьяновой не погряз в рыночных увлечениях, у него могла быть хорошая биография. Но человек почему-то захотел напоследок иной, легкой жизни.