«Легкой, говорите? — с издевкой вопрошал старый Зарьянов Коновалова в прошлую с ним, года три назад, беседу и ехидно ухмылялся. — А ты, начальник, идейно не охорашивайся, знаем все это с тех пор, как ты под стол пешком ходил!»
Коновалов напомнил, что вместе с ним на брудершафт не пивал.
«Пивал не пивал, все едино — к чертям на закуску, начальник, спешим. И вы, и мы! Упирайся не упирайся, а все там будем!..» — смежив веки, смиренно проговорил Зарьянов.
«Так уж и все?» — возразил Коновалов.
«Факт!» — ухмыльнулся собеседник и расклеил веки, придав лицу глуповато-наивное выражение.
Но, ухмыляясь, он не забывал оценивающе оглядывать все вокруг себя. Особенно пристально он прощупывал стоимость увиденного на Коновалове костюма, и нечто вроде сочувствия мелькнуло на его лице, но буквально через миг оно обрело такое выражение, с каким, вероятно, осматривался на незнакомой земле матрос Колумба — небритый, полуголодный, с непроветрившимися мыслями о бунте, полный опасливого недоверия, любопытства и еще неосознанного ощущения того, что он оказался намного удачливее тех, которых великий генуэзец на правах командира приказал за непослушание развешать на реях.
И хоть Коновалов виделся ему если не Колумбом, то все равно немалым начальником, он довольно бесстрашно предложил Коновалову: «Стань лучше на мое место! Рубль, он тоже трудов любит — и короткий и длинный тем более. Полиэтилен, чтобы раздобыть, это, знаешь, сколько побегать надо вдоль вагонов, чтобы с проводниками договориться? А органика? Нынче все по науке. Это раньше — сунул рассаду, сыпанул навозу и жди — заалеет помидорчик. А нынче — не то, и товарный вид важен, и вкус тоже. Совхозники с кооперацией тоже нынче не в дреме, зевать нельзя».
Помолчав, провел заскорузлой рукой по ватным штанам, шевельнул сапогами и заключил глубокомысленно: «Ремесло не коромысло, плеч не оттягивает, а выручить может».
Времени у Зарьянова оставалось и после парниковства, и он это время употреблял на сочинение бумаг, натренировав почерк почти до каллиграфической красоты, с каковой заполняются Похвальные грамоты и наградные листы. Прежний председатель, встретив три комиссии по зарьяновским «телегам», не только не отстал от него, но и кое-чем стал пособлять, чтобы жилось в округе спокойнее, и взаправду — нехитрая тактика сработала.
Зарьянов уже давненько не сигнализировал ни о непорядках в «Красном труде», ни об упущениях в его бывшем совхозе, исключая, верно, дела в школе и директора ее Муленчука. Но и про Муленчука что-то тоже давно не слышно. А наводил Зарьянов критический огонь по соседним квадратам — доставалось райпо, райфинотделу, раймилиции, но последние годы что-то приутих, и вот на тебе, снова взялся за прежнее, и тяжба разворачивалась некороткая и сложная, сулящая приличную нервотрепку всем, кто будет втянут в орбиту полуправды-полусклоки.
Значит, снова неизбежна с ним встреча и увещевательный разговор, не летучая блицбеседа, а обстоятельные дебаты с непременными экскурсами и в историю, и в военные эпопеи с привлечением воспоминаний на партизанские темы, как это было в тот раз, когда Коновалов ловил себя на мысли о том, что при всей неприязненности к Зарьянову слушать его нескучно, о чем бы он ни толковал.
Карандаш Коновалова тогда не касался чистого листа — для проверки записывать нечего, все становилось ясным.
Подписывался Зарьянов весомо: участник войны, орденоносец, бывший партизан бригады Алексея. Сначала думали — понаприписывал заслуг, но нет; оказалось, все его, все на месте, даже кое о чем Зарьянов предпочитал не писать в заявлениях, оставляя, по-видимому, для того, чтобы этим моральным запасцем повергать членов комиссии в положительнейшее изумление при казенной встрече.
Коновалов не зачислял себя в обо все спотыкающиеся индивидуумы, и ему казалось, что проблемные интеллектуальные размышления — это, скорее всего, удел Лидии Викторовны, Жени Марьина, профессоров Ивановых, перед которыми он особенно благоговел, на худой конец Бинды-старшего и его экс-научного братца Лаврентия, но никак не его, Коновалова, сравнительно неглупого, но и не великого ума, это дело. И все-таки, думая о природе зарьяновых, Коновалов изумлялся простецкой мысли о том, как все и вся чертовски тесно связано и плотно одно с другим переплетено на этом свете в извечной борьбе добра и зла, и сколько в этой нескончаемой схватке оттенков, и как людям платить тоже приходится за все и вся, расплачиваться, разумеется, не деньгами — в их всемогущество, в их эквивалент положения и репутации, как любой нормальный человек, Коновалов не верил, а расплачиваться гораздо бо́льшим — мучительными сомнениями, несбывшимися надеждами, суетной ненужностью невыполнимых обещаний, запоздалыми раскаяниями. Неужели Зарьянову, думал он, наплевать на все и он необратимо вышел на позиции, где честность не ночевала, и все замыслы вернуть его к людям утопичны и чрезвычайно неблагодарны?