Видел Коновалов растерянность беседовавших с Зарьяновым людей и его торжествующую, почти державную ухмылку. Они же видели дома, в саду и огороде одно, но они же видели в его альбоме и другое: по таким слегка порыжелым фотоснимкам, но таким затертым на сгибах письмам от друзей-партизан о человеке можно увлекательный кинофильм снимать!
Завтра надо посоветоваться с начальником ОБХСС, прокурором и пора наконец разобраться до конца с этим Зарьяновым.
Он почувствовал, что Нея смотрит на него, и заставил себя улыбнуться ей, возвращаясь к шведскому письму. Хорошо бы его побыстрее «закрыть», раз напросился в разговоре с шефом — Коновалов покосился на голубой телефон, потом одобрительно вновь глянул на Нею:
— Что-нибудь не слишком понятно? Так вы пропускайте, мне дословно ни к чему, — он уже пожалел, что оторвал эту симпатичную девчонку от дела в такой дождище. Лидия Викторовна с Мишкой собираются в театр сегодня, и Лидия утром мрачновато намекнула, что было бы неплохо, если бы и он с ними пошел, а то ведь что получается — везде в последнее время она ходит одна или с сыном, она понимает, что Коновалов (любила Лида называть его по фамилии) предельно занят на службе, горит во имя непостижимых интересов ближних на своей благородной и не особливо благодарной работе, но ведь общество еще состоит и из семьи, а посему не худо иногда уделять малую толику времени и здесь. Коновалову захотелось увидеть Лиду с Мишкой побыстрее. Все-таки без них начинал он скучать к вечеру и ругать себя за невнимательность и бессердечность.
Надо, чтобы Нея, как ее, Ахметулаевна, поторопилась.
— Тема, общий смысл, просьбы, выводы, — подсказал он, что, по его мнению, требовалось выделить в переводе, и, чтобы она не мудрила долго, добавил, что он в общем-то тоже кое-что понимает из текста и знает, о чем в нем идет речь, — что-то строительное, да? — Но не категорически, конечно, заметил он все это, а с о в е щ а т е л ь н о. Человеку всегда приятнее, если с ним на равных советуются.
— Да! — вспыхнула она радостью. — Строительное.
Ее лицо осветилось стыдливым румянцем, но она подняла на Коновалова глаза и не опускала их, пока не выговорилась, а говорила она с отчаянной решимостью, словно боялась, что он резко оборвет ее:
— Я вам все пишу, только одно слово тут не ложится в контекст, я его пока латинскими буквами обозначу и сделаю прочерк подлиннее. Пусть вместо голоса у вас останется мой автограф, да еще на двух языках. Это ж лучше, честное слово, лучше!
Коновалова поразило, как было сказано все это, особенно последняя фраза. Эта девочка п р е д л а г а л а нечто большее, чем автограф на двух языках, автограф был лишь прозрачным прикрытием, он это почувствовал сразу и обомлел от сказанного ею, вернее, от того, что вдруг открывалось за этим, и на миг его горячо захлестнула безотчетная молодцеватость, как в давние и наивные курсантские времена где-нибудь на вечерней танцплощадке, когда салагам-первокурсникам страсть как хотелось в ответ на пристальный девичий взгляд браво щегольнуть золотистой окантовкой погон, еще не украшенных ни голубыми просветами, ни даже лейтенантскими звездочками, щегольнуть мускулистой статью плеч, осиной талией, затянутой не положенным по уставу, но красивым офицерским ремнем, выгодно доставшимся в тайный, но вполне справедливый обмен на хромовые сапоги в придачу к присланным из дому яблокам, но тут он вспомнил с неосознанной обидою, что еще не было у него тогда развитых гимнастикой крутых плеч и бицепсов, ни красивого офицерского ремня, и выменивал этот самый ремень на присланные из дому яблоки не он, а Женька Марьин; верно, погоны оба они носили тогда одинаковые с Балбышевым и Лавским.