— Нет, это ваше время терять не надо.
Не понравилось это возражение Коновалову.
— Мое? А почему мое? — с еле заметным вызовом спросил он («Что ты, милая, понимаешь во времени, умеешь ли ты ценить его?» — было подтекстом). — Время никогда не может быть целиком и полностью вашим или моим, — многозначительно изрек Коновалов фразу и посчитал ее удачной.
Нея отпарировала иронией:
— Разумеется, оно принадлежит нашей эпохе.
«Ну и ну, — снова сказал сам себе Коновалов это «ну и ну» не в первый раз за время беседы, — а ты, оказывается, непростая штучка!»
— Нет, не эпохе, то есть да, — запутался он, лихорадочно соображая, как бы ответить поумнее, и наконец сообразил. — Его обычно делят. На двоих, на троих, на четверых…
Тут он почувствовал, что его несет не туда, куда он хотел, невольно возникает подтекст довольно-таки скабрезный — может еще подумать, что он делил время на жену и еще трех душевных знакомиц. «Слишком богатое становится у тебя воображение, Коновалов!» — осадил он себя. Ведь это же надо так подумать, а нормальному человеку в мысли такое никогда не придет. Вот и Нее не пришло тоже, поскольку она возразила, будто бы и не слыша этой его последней умности:
— Но, Николай Васильевич, вы не знаете, где я живу.
— Вот и узна́ю, — ответил он, не подумав, потому что его занимало другое: в диспетчерской сегодня могла дежурить Мурикова, а с ней у него за шесть лет так и не наладилось никакого душевного контакта, то ли он ее невзлюбил, то ли она его, во всяком случае не было еще такого раза, чтобы она хотя бы на полминуты, но не затянула бы с вызовом или не понапридумывала еще какой-нибудь оправдательной галиматьи, чтобы он сидел и ожидал машины в то время, как другие его коллеги спокойно разъезжались.
«Занято».
Еще раз набрал номер и тут услышал такое, от чего не возрадовался, ясно представив себе отход Лидии Викторовны и Михаила в театр по дождю, без него, под аккомпанемент дождя и тихих проклятий Лидии Викторовны:
— А то ведь, Николай Васильевич, ехать далеко, за город. Тридцать три километра.
Пришлось засмеяться, зная, однако, что молвленное Неей наверняка не шутка, а правда, но все же еще надеясь на первое:
— У вас, что там, свиданье на тридцать третьем километре?
— Да нет, не свиданье. Я там живу. Совхоз имени Фрунзе.
Коновалов только успел сказать: «Вот это да!» — как в трубке раздался хрипатый голос Муриковой: «Гараж слушает». — «Проклятье!» — чуть не сказал вслух Коновалов. Ведь назавтра эта Мурикова всем растрезвонит: сами об экономии печетесь, а госбензин чуть ли не на дорогу льете, вот Коновалов за вечер за полста и даже больше километров наматывает.
Коновалов вознамерился — если Мурикова надумает вступить с ним в дискуссию по поводу бензина или еще по какому бы то ни было поводу, хотя бы и о шестидесяти километрах, то он поддаст ей такого жару…
— Машину, — попросил он убедительно, надеясь, однако, что разговор продолжится, и подумав, что диспетчер напрокат единорогов не выдает. Но Мурикова словно предчувствовала, что дискуссия на сей раз совершенно излишня, и выжидательно умолкла, вслушиваясь в довольно грозное дыхание Коновалова.
А Коновалов в ожидании продолжал размышлять: еще какой шофер попадется; может, и такой болтун, все назавтра по секрету будут передавать новость о том, как Коновалов и куда ехал с девочкой. Но решил плюнуть на все Коновалов и быть до конца хорошим, и стиснул он трубку телефона так, будто хотел скомандовать открыть огонь по рейхстагу.
Еще несколько секунд, и он услышал:
— Козлов! На выезд!
Коновалов обрадовался искренне. Театр так или иначе горел. Звонить домой и объяснять ситуацию — в это Лидия Викторовна не поверила бы, даже если бы и шеф или даже сам Корнеев стали официальными свидетелями. А Козлов был отличный шофер, преотличный!
И Коновалов ощутил прилив легкой крылатой радости, как во студенчестве после успешной сдачи экзамена.
— Ну, Нея Ахметулаевна, давайте ваш перевод сюда, почитаем и поедем! Машине ходу от гаража ровно восемь минут, как раз успеем. — Он глубоко вздохнул, и его заполнило усталое облегчение, будто удачно отмахал трудный марш-бросок.
Нея поднялась из-за стола и, оставив на нем толстую кожаную сумку (Коновалов решил почему-то, что в этой сумке долита быть гастрономная снедь, какую не всегда купишь в селе), подошла с листком к нему и положила осторожно, удивившись, что он быстро сложил в папки все бумаги, которые лежали перед ним.
— Нея, простите за нескромность. У вас есть отец?
Нея отчужденно посмотрела на него темно-карими глазами. Секундно вспомнилось, как почти такими же глазами спокойно прожгла его незнакомка, встреченная им однажды у лесного родника в горах. Зимой вода в этом роднике тепла и мягка. У женщины было лицо старой девочки. Она быстро поднялась с земли. Большие и ясные глаза ее смотрели на Коновалова с печальным превосходством и твердой неприязнью, наверное, потому, что он застал ее у родника на коленях что-то быстро шепчущей — то ли молитву, то ли заговор.