— Хотя есть и дураки.
Коновалов подумал, что это все, но водитель вдруг принялся рассказывать, и было интересно — никак не ожидалось, что Сергей Сергеевич заговорит именно так:
— Мне сын привез из Америки учебник русского языка…
Тут Коновалов подивился: когда это водительский сын успел побывать за океаном, но удивления не высказал и продолжал прилежно слушать вместе с Неей.
— Так вот, — говорил Сергей Сергеевич, — все тексты в этом учебнике примерно такие, — и Сергей Сергеевич нараспев стал произносить слова с нарочитым акцентом, будто бы читал по бумажке: — «Токарь Иван Иванович Иванов встает очень рано. В тесной комнатенке — енк, онк — русские суффиксы уменьшительного характера, — в тесной комнатенке он выпивает стакан рассолу, кладет в карман партийный билет, запевает «Интернационал» и быстро идет на завод, чтобы успеть раньше других дать свою норму. Рассол — национальный напиток. «Интернационал» — партийный гимн у большевиков. На углу он видит нищего старика, просящего подаяние за день до выборов в Верховный Совет…» Ну и так далее. Смешно? Нам — да. Потому что мы себя знаем. Но ведь этот вредоносный бред т а м внушается школьникам, мальцам! Мы с вами не влюблены в капитализм, но ведь, говоря о его пороках, мы никогда не опустимся до подобного идиотизма. Выходит, придурь-то у н и х не простая, от которой лечить можно, а с умом это скотство, с прицелом, да еще с каким, ребята!..
Шофер ожесточенно и косо повел губами, мол, безнадежное, неисправимое дело.
Внезапно Коновалову стало стыдно за себя, — какой все-таки несносный он и высокомерный: только себя полагает хранителем истины. Поделом тебя сразил шофер, и Нея тоже поделом подсекла, когда заговорил высокими словесами об этой чуть было не потерянной подписке. «А ведь разве не может быть такого, — спросил он себя, — что Нея не умничает и не рисуется, а просто ей хочется быть самой собой, а быть такой просто не с кем. С Биндой, что ли? Ведь ничего не зная о человеке, ты уже возомнил себя чуть ли не душеведом-прозорливцем».
Коновалов, виновато отводя от себя разговор, спросил Нею, где она изучала иностранный язык. Нея ответила, что в о с н о в н о м в университете, и добавила, что разве это неудивительно сейчас: персонаж с языком. Не понял сначала Коновалов. А оказалось просто, даже слишком просто:
— Раньше люди на двух и на трех языках говорили, и это не казалось чем-то сверхъестественным. Вот Пьер у Льва Толстого или Андрей Болконский… Да что там Болконский, у нас в университете преподаватель, ему под восемьдесят, девять языков знал, английский и французский еще с гимназии. А сейчас если кто иностранным более или менее сносно владеет, так на него чуть ли не пальцами тычут — вот, мол, какая диковинка, а?
Все было в рассуждениях Неи как будто бы правильным, и даже Сергей Сергеевич молчаливо согласился с ней, но Коновалову такие, в лучшем случае наивные, рассуждения было слушать неприятно, и он, собравшись с духом, негромко, но внушительно стал ей возражать, что совершенно напрасно мы сейчас иногда очень бездумно смотрим в собственное прошлое и безо всякой на то надобности начинаем его украшать тем, чего на самом деле никогда не было, да и не могло быть. Намеренно выбирая из прошлого только значимые и добропорядочные, с нашей точки зрения, фигуры, мы руководствуемся, конечно, благими намерениями. Мы часто вспоминаем о том, как жило дворянство, как оно лучше говорило на французском, нежели на своем родном русском языке, какие благородные идеи занимали умы его лучших представителей, но при этом невольно как-то забываем, что дворяне были ничтожным меньшинством великого н а р о д а, упомянув о хрестоматийности своих аргументов, довольно резко говорил Коновалов. Но в конце концов чем это может обернуться и оборачивается? — спросил он у Неи.
Нея подавленно молчала, и тогда Коновалов доверил ей свой вывод о том, что в конце концов все это оборачивается вопреки настойчивым общим формулам тем, что у непредубежденного и и малоискушенного читателя вольно или невольно создается наивное мнение насчет «нравственного качества» минувшей эпохи.
— Тогда скажите мне, — строговато, но доброжелательно вопрошал Коновалов, чувствуя за собой безмерную правоту и красивость им говоримого, — для чего тогда совершалась Революция? Не для того ли, чтобы вырвать великое большинство народа из скотской жизни, чтобы дать возможность человеку стать человеком, увидеть мир и решительно переделать его по Марксу и Ленину?
— Решительно и с умом, — вставила Нея.