— И с умом! — возбужденно согласился Коновалов, сожалея, что не бесконечен этот праздник взаимного дарения мыслей, и он спешил говорить обо всем, о чем думалось ему и Нее.
— А вот писателям, похоже, мало той жизни, которой они живут, — утверждал Коновалов, радуясь, что Нея слушает его внимательно и смотрит с доброй благодарностью. — Они свою личную жизнь, не все, конечно, но довольно многие, находят слишком скудноватой, а потому тороваты на вымысел, примысел, домысел. Быть может, я не прав, но, заметьте, чтобы стать хорошим писателем-документалистом, которого не только читали бы, но и к чьему мнению еще и прислушивались бы, одной одаренности и даже таланта сейчас маловато. Нужна отвага, смелость, нужна честность и принципиальность. Нужно великое самообладание, потому что приходится писать не о выдуманном, а о ж и з н и. Вот штука-то! Жизнь!..
— Говорите, говорите, — попросила Нея, тронув легонько его за руку. Коновалов неожиданно смутился, но решил высказаться до конца:
— Писатель-документалист, если хочет жить в ладу со своей совестью, обязан быть готов на активное сотрудничество с собственными героями и на большое противоборство с антигероями. Не всегда последнее безопасно, бывают и жертвы… А писатель-беллетрист почти всегда живет в ладу со своей совестью и со своими героями, даже самыми что ни на есть злодейскими. Он их всех волен даже умерщвлять, продлевать им жизнь, одаривать благородными или скверными поступками, — витийствовал Коновалов, удивляясь, как у него все это складно получается, и немного гордясь этим. — А в документалистике надо и умерших и живых людей по их именам точно называть, а не по выдуманным. Конечно, бывают исключения, случаются приемы, — тут Коновалов передразнил кого-то: — «Автор по вполне понятным причинам не называет героев действительными именами».
Нея засмеялась:
— А когда автор не называет действительных фамилий, то сама документалистика су-ще-ству-ет, а не живет, и тогда ей, по сути, не важны живые люди. А ведь человек — это часть твоей личности, каждый колокол звонит по тебе. Не смотрите на меня так удивленно. Этой истине Джона Донна триста лет. Хемингуэй стряхнул с нее пыль старины и вернул эту истину двадцатому веку.
«Умница! — похвалил Нею Коновалов, хотя и не вслух. — Но не слишком ли претенциозно: Донн, Хемингуэй! А почему не Петров, не Сидоров, не Радищев, а Донн?»
Нея заговорила о том, как училась в аспирантуре, и был среди аспирантов один бывший публицист Голосов, не без резона сообразивший, что наукой заниматься безобиднее и приятнее, чем его прежним ремеслом. А вот Лаврентий Игнатьевич Бинда посчитал бы наоборот. Так кто же все-таки прав, — судить трудно.
А вот ей целевую аспирантуру пришлось оставить из-за того, что, во-первых, трудно учиться, имея малого ребенка, — хотя он с матушкой, но душа не спокойна; во-вторых, из-за своего, как она сказала, п о к л а д и с т о г о характера, она слишком забежала с темой вперед, а надо было не особенно поспешать, умные люди ее наставляли еще заранее, а источники приходилось читать почти все исключительно на английском языке.
Коновалов изучающе слушал Нею, в душе не отойдя от Джона Донна и горячо желая спросить, а кто же он, этот Джон Донн, но самолюбие не позволяло спросить. Коновалов жалел Нею, как мог только жалеть свою сестру, если бы она была у него, такая сестра, но сестер у Коновалова не было, и сквозь жалость, испытываемую к Нее, накатывалось на него какое-то тревожное представление, а именно: как это могли н а с т а в л я т ь «умные люди», когда она днями, неделями, месяцами находилась далеко от дома, от дочери, от семьи, мужа, близких, подруг, и выходила в этих его представлениях невероятно постная картина с почему-то лысым деканом и моложавым отставным публицистом Голосовым, — от этой картины Коновалову становилось тошно, но от другой — гораздо более ужасной — его бросало в ревнивый жар.
Коновалов ощущает себя будто со стороны, отрывается от себя и спокойно смотрит на того Коновалова, который остался рядом с Неей. Тот, оставшийся Коновалов, не чувствует, что находится как бы на сцене или в телестудии, где уже идет передача напрямую в эфир или же видеозапись.
На студии, вживаясь в роль, стараются держаться куда естественнее и проще. И разве не смешно, если она бережно говорит т о м у, оставшемуся Коновалову:
— А хорошо, что вы такой простой человек!
Чуть жеманным взглядом она экономно, оставляя место и для иных возможных чувств, восхищается немножечко собой и тем оставшимся с ней Коноваловым и, поскольку никого другого рядом с собой не видит, смотрит в глаза Коновалову без хвастовства и доверчиво.