Неприятный дядя с гладкими волосами и крупногубым худым лицом, по всей вероятности, хронический курортник, вдохновляясь собственным красноречием, разворачивал правдивые истории о личном посещении сухумского о б е з ь я м н и к а и сочинского д р е н д р а р и я — вид чахлой зелени здешнего газона, щедро океросиненного самолетными выхлопами, с его рассказами соперничал как хромой воробей с заморской жар-птицей. За фанерной перегородкой справочного бюро еще громче орал телевизор. Слушать его и словоохотливого члена профсоюза было выше сил. Хотелось воды. Несколько автоматов, стоящих без навеса на прокаленном воздухе близ пары чахлых деревцев, так же надежно не желали поить жаждущих, и только крайний с обиженным шипеньем, отфыркиваясь и стуча, нехотя прыскал в подставленный стакан, единственный и щербатый, после каждой опущенной монетки слабо прогазированную горьковато-теплую воду. «Цивилизация, однако!» — пробормотал Коновалов, не отдавая стакан крупногубому сказителю, а ставя стакан в отместку за его байки в сторонку. Сказитель, похоже, неслышно матюкнулся, но Коновалов весьма сочувственно глянул на желтую цистерну, красовавшуюся неподалеку от автоматов, с крупной надписью по бокам — «квас». Цистерна тоже была задраена надежно, и, чтобы на сей счет ни у кого не возникали искушающие, ложно обнадеживающие сомнения, некто очень категорично и распорядительно навесил на нее амбарного вида замок.
В сухой духоте павильончика автобусной остановки на деревянной лавке, сунув черную руку под небритую щеку, спал в счастливейшем уединении мужчина — видом отставший от своего рейса по причинам не всегда уважительным.
Но какими все это показалось Коновалову пустяками, когда он увидел, как, растревожив спящего мужика и шуганув к приземистым кустикам пыльного газона бродячего пса, на привокзальную площадь вырвался с бесшабашной радостью откуда-то из голой степи с того направления, где, по всем признакам, должен быть под таким жарким небом степной город, всамделишный свадебный кортеж — две серо-оранжевых легковушечки, а впереди горластый вездеходик, к пропыленному радиатору которого спиной прижималась большая златовласая кукла с растопыренными в стороны пухлыми ручками, словно боялась она гудящего сзади ее клаксона, этой серой пыли, вихрящейся из-под колес, пустоты площади и бешеной скорости. Ни жениха, ни невесты не успел разглядеть Коновалов, пока шумный кортеж свершал свой тщеславный вираж вкруг обалдевшей от жары площади. Но, несомненно, были же и невеста, и жених, раз так бесшабашно и разудало появилась здесь эта автотроица и так же стремительно исчезла с глаз долой — только пыль, поднятая колесами, надолго затмила солнце, а слабеющий вдали рокот автомобильных движков вскоре сменился нарастающим свистяще-слитным и тугим гулом опробуемых турбин: наконец-то их самолет готовился взлететь.
Вместе со всеми Коновалов шел обратно горячим бетоном к трапу, не отворачиваясь от плотного, жесткого, как сухая доска, ветра, безмолвно сожалея, что не увидел счастливых, как говаривали в старину, лиц брачащихся.
Быть может, печально, но у них с Лидией Викторовной свадьбы с кортежем не было. Обошлось без красных лент, без розовых кукол, без пьяно-радостных возгласов «горько!»: нечто вроде спокойного товарищеского ужина, где собрались самые близкие друзья и решалось давно уже решенное. Да и не водилось в их времена разъезжать на купеческий манер, хотя, возможно, что же тут плохого и осудительного в этой сегодняшней моде?
Коновалов видит, как радует его предложение о телефонном звонке Нею, и пугается. Он хочет сказать ей, что вообще-то звонить ему всегда или почти всегда безнадежно, телефон занят то разговорами с другими городами, то граждане одолевают, то сам он названивает по городским инстанциям — самое верное дело звонить по городским телефонам, если нет секретарши, — линия эта всегда безотказна, потому что контролируется домашним главнокомандующим, то бишь женой.
Он ничего не говорит об этом, но Нея смеется:
— Я хотела бы, но Бинда могущественный телефонодержатель, никому аппарат по пустякам не дает.
«По пустякам?» — возмущается неслышно Коновалов, а вслух произносит с ленцой, утверждающей окончательное:
— Знаю я его немного.
Его — стало быть, Бинду.
Коновалов хочет спросить у Неи об истории, приключившейся на вечере поэзии с магнитофоном и репликой поэта, но не спрашивает. Через правое плечо он искоса смотрит назад и неожиданно изумляется, заметив на хвосте их «Волги» машину Лаврентия Бинды. Ее номер слишком запоминающийся — четыре пятерки. Бинда, когда был у него недавно, хвалился. Он вечно выискивал побольше подходящей для него символики, которая бы убеждала сначала его, а потом и всех, кто с ним имеет дела, в его неординарности. Например, ритуал рукопожатий при встрече и расставании для Бинды всегда был значим столько же, сколь отлично сшитые пальто и костюм, модельная обувь, щегольская зажигалка, хотя он не курил, броский брелок вроде страшненькой человеческой черепушки или с таинственной геммой золотой перстень, украшающий толстый безымянный палец и многозначительно намекающий на верность его владельца неким привязанностям, возможно и супружеским.