Нея тоже заметила знак.
— Знаете, что вспомнила? Однажды года два назад, тоже в марте, дочка показывает на такой же олений знак и спрашивает: «А олень р о г а е т с я?» Не бодается, а именно — рогается! Смешно, — хохотнула по-девчоночьи Нея и, вспомнив, посерьезнела: — А через месяц дочке в пионеры вступать, надо ей галстук пионерский сшить, в «Детском мире» их нет…
Коновалов проклинал ее однофамильца. Вместо того чтобы разговаривать с Неей по-человечески, он должен думать об этом типе, раздваиваться.
— Что ж, дети удивительно чувствуют слово, его изначальный смысл, — почти механически отозвался Коновалов на этот смех Неи. Пожалел Коновалов, что в этот миг он даже не может заставить себя улыбнуться, не получится светской улыбка, а выйдет скверной, натянутой. Знак с оленем, скорее всего, можно увидеть в Подмосковье, а у нас только в заповедниках да вот еще по дороге в совхоз имени Фрунзе. Стало быть, два года назад Нея с дочкой была в Подмосковье, а возможно, кто-то из ее з н а к о м ы х показывал ей здешний охотничий заказник. Коновалов настраивал свои шерлок-холмсовские способности. Почему она назвала март? Значит, март ей очень запомнился. Здесь или в Подмосковье — узнать очень просто, даже не спрашивая впрямую. У нас в марте было тепло все эти весны, кроме прошлогодней. В Москве в марте всегда холодно или почти всегда.
— А погода хорошей выдалась? Т о г д а?
— Теплой выдалась, — запнулась Нея.
Коновалов принял это как тень позднего раскаяния. «Ну вот и ясно все, — рассеянно заключил он и никакой радости не ощутил от подтверждения своей догадки. — Ездила в заповедник. Тепло в марте здесь, не то что в Москве. Погода выдалась теплая, а ты, милая, с головой себя выдала», — отметил Коновалов и тут же снова устыдился своих изысков.
Мимо дома Зарьянова проехали медленно. Сергей Сергеевич знал, что Коновалов никогда не выезжал в увеселительные прогулки. Он обернулся и спросил взглядом — может, остановиться совсем, но Коновалов дал знать незаметно — не надо, тихо поехали дальше, не очень спеша, и это Сергей Сергеевич понял сразу.
На зарьяновском подворье в ожидании хозяина старалась целая артель: два мужика чинили парниковые рамы, третий колдовал с паяльной лампой — синее пламя ее выбивалось из горелки с аэродромным ревом. Готовые рамы громоздились на полуоткрытом чердаке большого сарая, куда можно было подняться по кривой самодельной лестнице и если оступиться, то можно угодить было справа в темную деревянную кадку, а слева на пирамиду из автомобильных покрышек, сложенных одна на другую. Дом Зарьянов благоустроил, сменил телеантенну, развел кур.
— Сколько петухов, и все белые! — проговорил сквозь зубы Коновалов, представляя, как он будет беседовать с правдолюбом Зарьяновым и как тот будет изворачиваться, нажимать на высокие словеса, козырять прошлыми заслугами и намекать на незнание Коноваловым ж и з н и, где далеко не всегда все просто и заманчиво, как в бодрых песнях.
Нея ничего не поняла, обрадовалась.
— Вот что значит свежий глаз! — почти воскликнула она и призналась с сожалением: — А я уже не вижу — белые петухи или же цветные. Все едино.
— При чем тут «все едино»? — обозлился Коновалов не на шутку, и лицо его стало жестким. — Обычный спекулянт, кляузник притом.
Она что-то растерянно ответила, и Коновалов, чтобы загладить быстрее свою вину — ведь он ей не то чтобы толком, а вообще ничего не сказал о Зарьянове, — как можно естественнее похвалил ее:
— А вы цепки на слово. Признайтесь, — неожиданно попросил он требовательно, с нарочитой сердитостью и захотел, чтобы она призналась. — Наверное, стихи пишете?
— Пишу, — ответила она чопорно, и Коновалов удовлетворился не без иронии: слава богу, читать она их ему не станет, уже близок совхоз имени Фрунзе, но подбодрить эту славную девчонку надо, и он сказал утешительно, как говорят об излеченной болезни: