Он передохнул, стер улыбку с лица, отложил сигарету в пепельницу, рядом приготовил новую и поднял на свет красивый бокал: «Кому-то это, впрочем, безразлично… Тем, кто помоложе, например. Кто не слышал или забыл о Маккарти, о его региональных апостолах, об охоте на ведьм… Я объясню: этому поколению, обогащенному неимоверной бездной информации и до крайнего убожества ограбленному на чувства, некогда в рамках обыденного сознания подумать о собственном назначении и о будущем…»
Он снова отхлебнул из бокала глоток и не поморщился: «Мой друг-социолог выяснил, копаясь в общественном дерьме, много любопытного. Не один, конечно, их сейчас там изрядно копается — анкеты, опросы, тесты, эксперименты… Живое занятие?! Не скажи! Но есть у них примечательное понятие «ценностная ориентация». Так вот, мой друг выяснил давно известное, заслуга его просто в том, что это известное он перевел на проценты. Оказалось, что все сто процентов опрошенных только и помышляют о деньгах, ставя их выше бога, считая самым лучшим удостоверением чековую книжку, — он хитровато прищурился и постучал согнутым пальцем по карману пиджака, висевшего на спинке кресла. — Или, как это у вас я слышал: «один свет в окне — рубль!» Из этих ста процентов девяносто пять озабочены мыслями о работе, благополучии семьи, здоровье и лишь восемь процентов иногда думают о мировых проблемах, включая — опасность войны. И все это в нашем просвещенном обществе!.. Но, слава богу, все это к нам не относится. Да, не относится, — повторил он снова, помолчал, опять поднял бокал на свет и серьезно посмотрел сквозь этот красивый, богемского стекла бокал, как будто видел в нем плавающую золотую рыбку с прозрачно колышущимися плавничками, изнутри светящуюся нежной чешуйкой, и рыбка эта его здорово заинтересовала. Сцены же г е р ц о г с к о й охоты, изображенной на бокале, он словно и не замечал. — Тебе, конечно, все это странно и до конца не понять, как мне не понять тебя. Одно знаю: вы люди особые. У вас есть свои беды и проблемы, но у вас нет одного, чем полна н а ш а жизнь, — безысходности. А в ней, этой жизни, полно, друг мой, всего, как в кунсткамере экспонатов: и алчности, и амбиций, и себялюбия, и лакейства всех оттенков, и опять той же тупиковости. Это н а м ваш Достоевский когда еще сказал: человеку некуда идти. А вы все гадаете, почему это он до сих пор так популярен у н а с, гадать тут нечего, да и не к чему, — Пиквик резко рубанул толстой рукой по пространству и, глянув исподлобья, добавил назидательно и весьма сумрачно: — Ты улыбаешься, а смешного тут маловато!» Вот тебе хваленая британская сдержанность!
Пришлось срочно уговаривать: ничего смешного т у т не говорилось и даже не думалось. Но не успел досказать коллеге о том, что уже в самом принципе ему невозможно не сочувствовать, как тот неожиданно заорал чуть ли не во все горло насчет того, что если ты думающий человек, то надо иметь большую отвагу, чтобы жить в этом мире, где легче всего обитается бездумным тупицам, подлецам и маразматикам, что палец тянется сам к взведенному курку, но отвага застрелиться — это тоже не простая отвага и что ни в чьих сочувствиях и жалостях он пока не нуждается, все эти жалости полезней оставить при себе, а возможно, и для себя.
Однако, наткнувшись на твердый взгляд, коллега тотчас сник так же неожиданно, как и начал, затем, насупившись, потянул из брючного кармана сложенный вчетверо носовой платок, надушенный столь сильно, что острый запах крепчайших духов на мгновенье перебил даже табачный дым, встряхнул чистым платком над столиком. Платок расправился, и его квадрат из дорогого батиста, цветной и узорный, оказался ничуть не меньше парашюта, и коллега, усердно отдуваясь, принялся промакивать этим гигантским платком взопревший лоб, виски, мокрую лысину, заводя платок несколько раз старательными замедленными движениями ниже мясистого подбородка, по горлу, доставая потом за ушами до побагровевшего затылка и накрахмаленного, подмокшего от пота воротника рубашки, потом скомкал платок в пухлой пятерне и напоследок с мстительной небрежностью швырнул его в пластмассовую корзину для мусора, словно это была использованная бумажная салфетка, и только.
Стараясь не смотреть на платок, он как мог смягчил свой взгляд и, отводя его от глаз Пиквика, снова услышал требовательное: «Но я, Петр, вновь тебя спрошу, и ты извини мне эту мою полупьяную паранойю. То ли Гейне, то ли Гёте говаривали: «Необязательно сидеть на дне кастрюли, чтобы чувствовать вкус супа». К чему бы это? Да к тому же — представляешь ты или нет, ч т о это за ощущение — знать, что тебя в с ю жизнь разглядывают, рассматривают, а по телефону подслушивают, — он снова поводил бокалом в воздухе над столиком, разгоняя сиреневый столбик сигаретного дыма, и пшеничная водка в бокале прозрачно заплескалась, — и на почте какие-то дураки вскрывают твои письма или письма к тебе, читают их, а коллеги этих дураков следят, с кем и какие ты водишь знакомства, куда ездишь, когда и зачем; упаси бог, если к вам, делают для третьих дураков выводы, хотя знают, что все останется по-прежнему и никто — я уверен — намеренно меня и пальцем не тронет, если я завтра запишусь в коммунисты. Но само ощущение ты представляешь?..»