— К вам на балкон упало мое пальто! — и почему-то, не переступая порога, оглянулась назад. Так оглядываются дети, когда знают, что где-то сзади находятся старшие.
«Ага, — со злорадной молниеносностью подумал Коновалов. — На балкон, значит! Старый, отвлекающий трюк!»
Он еще раз повнимательнее посмотрел на девчушку, и та показалась ему еще подозрительнее. «Вот выйду на балкон за пальто, а там — никакого пальто. Пока вернусь, женкиным песцам приделают ноги, а бежать за песцами в шлепанцах по лужам — смех один… Или уже никак дуреть я стал в своей сверхбдительности?» — подумал Коновалов, а вслух спросил:
— На балконе, говоришь?
Он ощутил себя владельцем неплохой квартиры, коли можно было так спрашивать у т о ч н я ю щ е — на балконе. Дело в том, что помимо балкона в коноваловской квартире была еще со стороны двора громадная лоджия. Он посмотрел внимательно еще раз на девочку, попросил ее переступить порог, прикрыть дверь.
— Нет, не на балконе, а на лоджии.
— И что же, снизу упало пальто? — подсказал Коновалов.
— Снизу, — серьезно подтвердила девочка.
— А как это — снизу? — сдерживая улыбку, спросил Коновалов. — Разве бывает, чтобы снизу?
— Нет, сверху, сверху! — обрадованно закричала девочка и от радости даже стала подпрыгивать на месте.
«Ну и шкура же я подлая!» — серьезно возмутился Коновалов, порадовался обнаружившейся самокритичности, но все-таки быстрее, чем положено, зашаркал шлепанцами по навощенному паркету в самую большую из комнат, огибая один за другим гарнитурный стол, сервант, диван.
Дверь на лоджию подалась не сразу, потому что ей помешал резной стул, вставленный, наверное, Лидией Викторовной (кем же еще!) между диваном и стеной. Коновалов быстро извлек стул, перенес его в одной руке к пианино, открыл дверь. За ней на цементном полу, прикрытом зеленым линолеумом, лежало легкое детское пальтишко. Коновалов поднял его с облегчением. Острая влага воздуха приятно вдохнулась полной грудью. Пальтишко было новым и казалось игрушечным. Оно упало с верхнего этажа. Наверное, кто-то из родителей кидал его вниз девочке.
Коновалов уже не помнил, когда Михаил носил пальтишки такого размера и было ли когда на свете такое время. Теперь Мишке невесты названивают: «Позовите, пожалуйста, Мишу-у-у!»
Девочка ждала. Она с трудом оторвала взгляд от гобелена с празднично вытканными на нем сказочными зверями, диковинными цветами в подножиях золотистых деревьев и старинным замком, над которыми блестел ниточным серебром рогатый месяц, и не сразу возвратилась из только что виденного ею мира, улыбнулась и сказала спасибо.
— Я побежала, хорошо? — спросила она у Коновалова. — Там, не во дворе, а на улице мальчишки снимают кота с дерева. Мурзика, он на третьем этаже живет. Его пес на дерево загнал. Не полковничий, а другой, бродячий, наверное.
Полковничий пес был зол и страшен. По утрам хозяин разглаживал овчарищу железной расческой во дворе, и псу эта процедура очень нравилась.
Девочка, тряхнув косичками, убежала, а Коновалов подался в другую комнату — «уличную», как он ее называл, потому что балконом она выходила на улицу. Под самым балконом росло дерево, единственное старое дерево перед домом. Остальные деревья были малолетками и тоще торчали из мокрых, не высохших от дождевой воды лунок. В ярко брызжущем свете уличного фонаря стайка мальчишек и девчонок галдела под старым деревом. Спасением Мурзика руководил чей-то очкастый папа в берете, спортивных бриджах, белых кедах и черной куртке. Папа держал над головой хоккейную клюшку и водил ею в сыром воздухе, пытаясь дотянуться до ветки, на которой сидел взъерошенный кот, испуганный не столько клюшкой, сколько всеобщим вниманием.
Коновалов вспомнил свой сон, когда увидел эту хоккейную клюшку. Он зачем-то поправил в углу свернутый на шершавое древко кумачовый флаг, который вывешивался с перил балкона по большим праздникам. Под солнцем и дождями флаг этот заметно вылинял, а после затяжного ливня сильно намок. Не скоро Первомай, но месяц пройдет незаметно, и флаг надо будет вывесить, забухают оркестры медью, заспешат празднично одетые люди на демонстрацию, радио зальется в песнях, маршах и призывах, а там еще праздник и еще — День Победы…
Прошлой осенью — она в горах была особенно холодна — в горном санатории, где Коновалов околачивался после пустяковой операции, вот так вот вышел вечером на балкон из безлюдной большой комнаты, которая одновременно была и библиотекой, и танцевальным залом, и Красным уголком, а внизу два незнакомца сидели спинами к нему на удобной скамейке, освещенной светом окон первого этажа, откуда еще доносился стук ножей и тарелок заканчивающегося ужина, и говорили о нем, Коновалове, — он потом кое-что разузнал об этих модно одетых новичках, почти его ровесниках, и при желании мог завернуть историю не хуже любой сименоновской.