Главный врач санатория, ласковый администратор и медик, очень знающий, помявшись, назвал их фамилии, но они Коновалову говорили не больше, чем имена запасных членов американской сборной по вольной борьбе, пожаловавшей из-за океана, чтобы убедительно проиграть очередную встречу.
Сначала они говорили о том, что каждый школьник государству за год обходится примерно в сто пятьдесят целковых, каждый студент — в девятьсот, а от школьной парты до вузовского диплома расходуется на одного в среднем шесть тысяч рубликов; потом он вдруг услышал свою фамилию — логического перехода в разговоре не уловил, но прислушался.
— Лучше, конечно, не связываться, — внушительно советовал низкий толстяк тихим голосом. — Раньше Коновалов в газете работал, сам писать может да плюс огромные связи, авторитет, безупречная репутация думающего робота. По крайней мере, так о нем Корнеев говорит…
— Думающего? Тем хуже. А что еще говорит Корнеев?
— Еще говорит, что мужик с характером. Научился, говорит, вышагивать только прямо — с достоинством скромным, но впечатляющим. Знает, говорит, когда надо — смотреть в лицо встречному и лица не видеть. Советует учесть.
— Твой Фантомас только и делает всю жизнь, что советует. Психопат…
«Любопытно слышать», — подумал Коновалов.
— А как он по этой части? — поинтересовался тот, что назвал Корнеева Фантомасом; он был повыше и сидел небрежнее, чем его упитанный спутник. Объясняя, что же конкретно он имеет в виду под словами «по этой части», высокий выразительно щелкнул указательным пальцем сбоку в подбородок.
Собеседник сквозь усмешечку бросил досадливо:
— То-то и оно — не пройдет. Лакает, но иногда, и только с преданными друзьями. На шестидесятилетии Корнеева под видом беленькой боржомчиком пробавлялся, а потом выступил будто вполпьяна, сочувственно-прочувственно. («А вот и неправда!» — подумал Коновалов, вспомнив, что на корнеевеком юбилее он и быть не мог, поскольку ездил в командировку на сев, откуда привез приветы Корнееву и самому Гавриилу Романычу, точнее, его печенке). Так вот, ни бутылкой, ни ящиком его не купишь, даже если и «Наполеоном» ящик забьешь.
— Смотри, каков Дантон неподкупный выискался! — неприятно проговорил высокий. — А как насчет этого?
Высокий выставил вперед руки-грабли и не без удовольствия сотворил ими сверху вниз ласковый замедленно-волнистый жест, будто обрисовал в воздухе контуры невидимой гитары.
Толстяк неопределенно хмыкнул:
— Надо бы продумать, — и замолчал. Огонек брошенной им сигареты прочертил искристую дугу в темноте и розово засветился из травы.
— Слушай, ты что расшвыриваешься, есть же урна!
Высокий про урну сказал с раздражением. Остывая от него, он упер широкие ладони в скамью, вытянул ноги вперед, легко оторвал модные штиблеты от земли, свел их натренированно, как это делают гимнасты, выполняя «угол» на брусьях, и глухо постучал ими носок о носок.
— И все-таки непонятный малый этот Коновалов.
Они снова помолчали. Первым нарушил тишину толстый:
— Сложный, ты хочешь сказать? Компьютер в третьем поколении?
В ответ высокий промычал что-то неопределенное, потом усмехнулся, закончив упражнение со штиблетами:
— Не сложнее нас с тобой. Рисуется! — И еще раз усмехнулся неприятно. — Говорят, красится — хной или басмой. Мне парикмахерша, его знакомая, доложила. Надо бы ее покрепче прощупать. Займись без ума, это рядом с новым ломбардом.
Предложение толстяку не понравилось, и он прикинулся непонятливым, спросил пискляво, однако не подобострастно:
— При чем тут парикмахерша, ломбард?
— При том! — зло отрезал высокий и убрал ноги под скамейку. — Вижу я, до жирафа дойдет быстрее, чем до тебя! — В его голосе вновь металлически зазвучала озлобленность, но он укротил ее тут же и поучающе выставил, как пистолет, в живот толстяку длинный указательный палец. — Учти, он рисуется, но иногда. С умыслом. Сам себе на уме. Опасный типчик…
Тут Коновалов, не красивший в жизни своей ни волосинки и не водивший знакомств ни с одной из парикмахерш страны, не выдержал, подался на холодные перила и негромко, но жестко спросил сверху: