И никакой не коллега, а начальник строительно-монтажного управления. И улыбается не то лукаво, не то насмешливо: ага, мол, не ушел далеко профессор-то! Дошлый нынче пациент, рядовым врачам не доверяет при таком обилии научно-популярной и специальной литературы, от многомиллионного журнала «Здоровье» до Краткой медицинской энциклопедии, чуть что — сразу в спор и дискуссию…
Пришлось гасить его насмешливость; может быть, не совсем вежливо, но по существу: «По поводу анестезии, милейший, добавить нечего. Способ качественный. А вот насчет того, как ваше СМУ строит, — тут не только мое мнение: извините за прямоту, строит весьма хреново. Даже в квартире соседей по вашему дому потолок течет, и балка провисла у Харчевых, например, в двадцать пятой квартире».
От столь подробной информированности у рыбачка челюсть отвисла. Его поразило, что о нем и в авторитетных медицинских кругах слишком много знают. А как не знать? Прежде благочестивые служители культа знали много, теперь — медики…
И так день за днем, год за годом — и неужели в этой калейдоскопической сутолоке он стал сбиваться с маршрута и сдавать?
Похоже, сын действительно выходил вперед? Аля пожаловалась ему однажды (причем пожаловалась явно в о п р а в д а н ь е — совершенно серьезно), что у нее нет мужа, есть хороший знакомый, умный и добропорядочный квартирант, которого она очень любит, а вот ему ее любить, да еще очень, просто-напросто н е к о г д а.
Примерно то же самое говорила не о Косте, а о нем и Инна, но Инна отлично понимала, что по-другому жить он не может, а вот Аля до сих пор надеялась на какие-то радикальные перемены — а на какие именно, она и сама не представляла, и все шло по-прежнему, вернее не шло, а стремглав летело, а Костина «подъемная сила» оказывалась динамичнее и напористее.
Неужели в нем, когда заговаривали о сыне, просыпалась в темноте неясных догадок о собственной исчерпаемости госпожа Ревность? Ее он считал вульгарным чувством сытого с о б с т в е н н и к а, цинично устраивающего комфорт для собственной души любой ценой, наперекор всем правилам чести, приличия и порядочности, лишь бы ему, собственнику, было удобно и хорошо. Но не оно ли, это чувство, пробиваясь откуда-то изнутри его, где жил тишайше — вернее, влачил жалкое существование еще один человек, эгоистичный, завистливый и мелочный, с которым он вечно враждовал и которого притеснял всячески, не давая ему хотя бы немного осмелеть и приподняться, — неужели оно, это постыдное чувство, временами поглаживая его своей рысьей лапой, поглаживало, скрывая до поры до времени свои же безжалостные когти?
И все же не мог представить он сына маленьким, сереньким Ионычем, нужным другим, в сущности, постольку-поскольку. Сын и не подозревал о существовании второго человека. Инна иногда догадывалась, но виду старалась не подать, и тогда он безжалостно наваливался на этого двойника, но у напарника было несколько жизней, он умирал и воскресал, обессиленный, снова, но воскресал-таки почти неистребимо, пытаясь договориться с ним на джентльменских началах, и кое в чем он ему вынужден был поддаться незаметно от Инны, но не от себя.
Он замечал, например, за собой, что иногда помимо желания заставлял себя улыбаться человеку, которому прежде никогда и ни при каких обстоятельствах не симпатизировал, а тут уже через минуту сам верил, что очень уважает этого человека, и улыбка получалась естественной и правдоподобной до настоящности, особенно если речь заходила о его сыне.
Он даже оправдание придумал такой модели поведения, подсказанной неумирающим двойником: вообще без э т о г о искусства нельзя работать с людьми, ему, этому искусству, надо научиться, надо уметь управлять своими чувствами и не быть их рабом, не давать им проявляться ни на лице, ни в слове, ни в жесте. Человек, даже самый антипатичный лично тебе, может другим принести пользу гораздо большую, чем ты сам, а посему спеши всем видом выказать ему свое благорасположение, тем паче если он объективен и по-хорошему работоспособен.