Но штурман лишь чуть-чуть красовался, а все остальное для него было серьезной работой.
Он похлопал тяжелой ладонью по планшету; по шевельнувшимся губам можно было угадать сказанное им: п р и л е т е л и р е б я т а, хотя р е б я т а были намного его старше, потом неодобрительно посмотрел в бьющий холодным ветром проем двери на землю и луну: слишком светло для ночного прыжка, если снизу наведут пулеметный огонь, то — к а ю к. Но про к а ю к штурман ничего не сказал, а кивнул одобрительно, но и не освобождаясь от мрачноватости, и даже приобнял каждого по очереди, сначала литовца, потом низкого, пренебрегая строжайшей инструкцией, которая запрещала делать это, потому что бывали случаи, когда десантники невзначай «прихватывали» с собой выпускающего.
Парашюты у них были совсем не такие, как у него и штурмана, — они помещались за спиной, туго набитые и тяжело тянущие книзу, и еще спереди, чуть ли не под самые подбородки, тоже утыкались парашюты поменьше и полегче, и на каждом из них на зеленом авиазенте белел выведенный аккуратно номерок.
«Для чего?» — подумалось ему… А потом он вспомнил, как три месяца назад его разыскал пожилой капитан Шактов, из десантников, геройский человек, и в благодарность за спасительную операцию вручил самолично сшитые из авиазента сапоги: «Примите, доктор, от чистого сердца, материал знатный, легкий, в нем летом нога будет отдыхать как на курорте, а главное, сапогам износа нет!» Но мысли о капитане Шактове оборвались — снова засипел, забился в тревожной дрожи зуммер, самолет слегка накренило, потом выпрямило снова, а через несколько секунд штурман уже один глядел вниз, на дальние колко мерцающие точки земных огней, расположенных треугольником, убеждаясь, что с теми двумя пока все н о р м а л ь н о, и, убедившись, захлопнул дверцу привычным движением, натянул на ее замок упругую матерчатую резинку с металлическим крючком на конце.
Теперь штурман уже ничем помочь им не мог. Для него они исчезли, а вместе с ними исчезла вся его важность, словно они взяли ее с собой под парашюты и быстро унесли к земле, в иллюминаторные квадратцы били ядовито-желтые блики от моторных патрубков — казалось, что это они рождают надсадно-монотонное гудение.
Штурман знал, что перед ним, хирургом, ему важничать абсолютно незачем, потому как еще неизвестно, что больше оценит высокое начальство — привычное штурманское умение выложить правильно курс по маршруту, обеспечить успешную высадку и возвращение или же то, ч т о́ надлежит выполнить в глубоком вражеском тылу человеку, ради профессионального успеха которого в такую немыслимую даль гонялся туда и обратно целый «дуглас».
В свете луны отчетливо белело зависшее неподвижно над землей самолетное крыло и можно было сосчитать круглые дюралевые заклепки на нем и прочесть маленькие буковки надписи, диковинной для такой высоты: «Не ступать». На этом же самолете он должен был возвратиться назад, но обстоятельства сложились несколько и н а ч е, чем этого хотели ожидавшие его на земле, как он сам тоже хотел вместе с мрачным штурманом и первым пилотом, лица которого он так и не увидел.
А после всего э т о г о осталась у него тускло-белая коробочка — серебряная табакерка с тонкой чеканкой по крышке и будто срезанными боками, настолько приветливая и красивая, что ему невольно представлялся добрый мастер-чеканщик, непременно усатый старикан серб, потративший не один день и месяц, чтобы придать этой безделице истинную привлекательность, от которой теплеет на душе у людей, если любят они окружать себя в жизни по-настоящему красивыми вещами.
Старикан серб был добрым джинном его старческой блажи. Так ему хотелось: серб и только серб, а не хорват, не черногорец, не македонец и даже не албанец из Косово и Метохии[1], а именно усатый серб, хотя табакерка, приветно даренная ему в знак его о с о б о г о умения, могла быть сотворена вовсе и не на Балканах, на что не совсем утвердительно, как бы стесняясь, намекала вязь серповидных боковых узорчиков, чей робкий глас он старался не воспринимать, поскольку обнаруживающийся их магометанский акцент вносил малую, но все же заметную дисгармонию в уже составленное им представление.
А мог быть скандальный тезка его попутчиком на Адриатику — одним из т е х двоих, кто протяжно и жалобно звал В и к т о р а с а? В тот полет навряд ли, хотя — как знать. Как знать. Спросить? А почему бы не спросить? Только потом, конечно. В запасе еще вечность.
1