Для Инны не существовало никаких табу.
«Ты только представь, какая сволочь этот Пиночет!» — заявляла она ему вечером, протягивая через кухонный стол газету. И он знал, что одноглазый Пиночет и вся шайка и в самом деле авантюристы, отпетые сволочи, и соглашался с Инной, когда она напоминала любимую мысль опального графа Толстого о том, что если люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое.
Но вот когда она назвала отпетым негодяем старшего сына верхнего соседа, сосед был большим начальником, он позволил себе усомниться отнюдь не из уважения к его папаше: парень как парень, отличный спортсмен, и медик неплохой будет через два года.
«Через два года! Твой блондин куда раньше будет скверным папашей и наверняка алиментщиком! — уверяла она с улыбкой, сардоническая презрительность которой должна была осветить, по ее мнению, всю низость содеянного соседским сыном: — Ты представь только: ведет вчера под вечер по лестнице девицу к себе! В квартиру! Родители на даче, думают, сынок грызет гранит и лабрадор науки. А он ведет ее, и ясно для чего, машет сигаретой — быстрее, мол, чтобы соседка не видела, это, стало быть, я. А она, знаешь, даже и не поторапливается, идет как в свою квартиру и ко мне с разлюбезным поклоном: «Здравствуйте!» — говорит. Как тебе эта простота нравов?»
«А что, по-твоему, она тебе должна была сказать?»
«Ну хотя бы отмолчалась, а то здоровается и зыркает невинными глазками».
«Зыркает?!» — Он про себя подивился услышанному про Бориса, но не очень. Усмехнулся: любопытно все-таки. Он хорошо знавал этого сына верхнего соседа и самого Александра Михайловича Улиева, знавал и не испытывал к Улиеву, как Инна, никакой неприязни, скорее наоборот, а старший сын ему и прежде казался неплохим парнем, теперь уверенно выглядел в его представлении лучше родителя, хотя бы уже способностью на п о с т у п о к.
Он с Александром Михайловичем познакомился сразу после войны, в Москве вместе на курсах учились, но потом их дороги развело, хотя квартиры получили в одном новом доме. После столицы Улиев зашагал по общественной линии, со временем оставил все свои пешие обыкновения и чаще стал ездить на персональной машине не потому, что важничал сильно, а потому, что здоровьем вышел не богатырским, особенно жаловался на почки и легкие. Но болеть Улиев вроде бы как стеснялся, стоически переносил все хвори на ногах, бюллетень брал редко, если уже прижимало крепко, побаиваясь, как бы не сложилось о нем мнение, что он не может работать в полную силу.
Конечно же Улиев не стал с годами постным ханжой, перестраховщиком, Александр Михайлович по-прежнему выглядел симпатичным и знающим человеком, культурным, обходительным и начитанным, по возможности; очень улыбающимся и, даже можно сказать, простецким, готовым при одном случае посочувствовать, при другом случае — рассказать анекдотец, при третьем — дружески ругнуть или отшутиться. Но, даже отшучиваясь, он давал понять собеседнику, что не это главное, а главное — те проблемы, которые одолевали его как незаурядного работника все сразу, и собеседник чувствовал, что, даже рассказывая ему анекдотец, Улиев одновременно не забывает о решении одной из таких проблем, а шутка или анекдотец — это так, третий план, просто фон.
По роду службы Улиев был близок к людям пишущим, а значит, и думающим, но, увы, сам не мог возвыситься над жанром строгих докладных записок, хотя на внушительный совет, к а к писать, и даже на особое мнение иной раз был не то чтобы горазд, но способен, слывя и н т е л л е к т у а л о м.
Одно время ему почудилось, что они с Улиевым могут подружиться, и, часом, думалось, что эта дружба украсит их неспокойное житие благородным отблеском с известных фигур, если не с мифических Полидевка и Кастора, то хотя бы Герцена и Огарева, но после одного принципиального р а з г о в о р а — случился он одним мартовским вечером — далеко не сразу, но постепенно и уверенно все пошло наперекосяк, и они довольно быстро охладели друг к другу, точнее один к другому, правда, к чести обоих, охладели без особой неприязни или, положим там, тихой ненависти, но хорошо поняв, что люди они очень во многом разные.
Многие со стороны считали их издавна близкими друзьями. Когда Улиев заболевал всерьез, он его навещал в отдельной палате клиники, тем более что труда эти редкие визиты абсолютно никакого не требовали: в клинику его приглашали на консультации, и ему как бы невзначай, всякий раз удавалось разыграть искреннее удивление встречей, будто бы видит он своего соседа в палате совершенно случайно: что ты, мол, батенька, снова доверился терапевтам, кои лечат вслепую, давай-ка лучше к нам в хирургию!