Никто из слушателей не пренебрегал им, Александр (его только так и звали, не Саша и не Сашка, а — Александр) неизменно приглашался на дружеские пирушки и пиры, спорили при нем о чем угодно, без опаски быть неверно понятыми, и он тоже нередко выкладывал «на стол» в дружеской компании свои моральные ценности. Помнится, особенно любил он осуждать порядки в подготовке журналистских кадров, его слушали без рассеянности, разделяя негодование на тот счет, что многие из столпов учебной журналистики сами никогда ничего не писали и читающему народу вообще не известны — он их называл с ботаническим уклоном, но отнюдь не елочками и не березками, а древами посолиднее.
Переговорить Улиева было трудно. То ли по этой причине, то ли по какой еще, но все облегченно вздыхали, когда Улиев, сославшись на что-нибудь серьезное и, как всегда, убедительное, уходил к себе на пятый этаж в комнату, где проживал вместе с веселым румынским товарищем, обожавшим сухое вино и верлибр и громко декламировавшим стихи при встрече с Улиевым.
Еще на курсах Улиев мучительно переживал свой небольшой, явно ниже среднего, росток, но потом свыкся. В конце концов и Наполеон не был высоким. Но еще мучительнее он переживал буквально все замечания на свой счет, в сущности и неплохие: нет ли каких намеков? А еще мучительнее мучительного всегда было для него, если вдруг обнаруживалось его незнание в чем-то. Но досадовал Александр Михайлович не на то, что есть обидный пробел, а на то, что, вопреки обыкновению, ему не удалось его сокрыть, и незнанье, пусть даже копеечное, все-таки обнаружилось к вящему удовольствию оппонента — тот не злорадствует сейчас в открытую, но и не преминет снисходительно дать понять о своем превосходстве.
Добросовестнейшему, честному и мнительному Улиеву еще тогда вечно мерещились подкопы под его авторитет. Он всегда дорожил мнениями других о себе, прилежно стремился быть во всем безупречным и не подавать никаких поводов для худых разговоров. На курсах он был холост, а там училось немало хороших девчат, и дружбу водить с ними не считалось за грех. Но предусмотрительный Улиев считал эти знакомства рисковыми похождениями и шарахался от них как черт от ладана. Он и потом всю жизнь свою избегал лишних знакомств, лишних друзей и приятелей, не говоря уже о подругах, их у него не водилось, и как удалось ему жениться на бесцветной зубной врачихе Нине Егоровне Рожновой — оставалось превеликой загадкой, как и то, за что осторожную Нину Егоровну соседки за глаза называли «Мата Хари».
Забавно про все это вспоминать и не очень забавно. Александр Михайлович Улиев так наосторожничался с людьми, что даже на свой последний день рождения остался только с женой, младшим сыном и меланхоличным сиамским котом по имени Шуан, которого хозяин вечерами выводил на прогулку. Даже когда, вспомнив про день рождения, он от чистого сердца позвонил Александру Михайловичу и поздравил его, Улиев не скрыл желания прощупать, что за корысть стоит за этим поздравлением. Никакой особой корысти не было, если не считать того, что хотелось заодно узнать, когда будет заседать постоянная комиссия — депутатствовали они с Александром в ней вместе. На заседаниях комиссии Улиев преображался. Ему претили беспочвенные фантазии и пустословие, Александр Михайлович говорил всегда разумные вещи, говорил эрудированно и убедительно, умело соотносил их как с историей вопроса, так и с его перспективой, но когда председательствующий приступал к распределению конкретных заданий, Улиев каким-то чудом всегда оставлял для себя то, что не требовало ни особой решительности, ни особых п о с т у п к о в.
Интересно, а знает ли. Улиев в с е о старшем сыне? Наверняка не знает. Хотя, может быть, и знает. Во всяком случае, докладывать верхнему соседу ни о чем он не собирался, но тогда не удержался от любопытства и спросил Инну:
«А симпатичная? Девушка-то?»
Спросил явно по-мужски, а ведь не хотел.
Инна всплеснула руками: «Вот-вот, вы в с е, и старые и молодые, заодно, знаем-с!.. А молодежь нынче пошла-а!..»
«Плохая молодежь?»
«Куда лучше! Знаю, сейчас защищать будешь».
«Не буду. И не подумаю, — сшельмовал он, — только подожди чуток».
Он резво бросился в кабинет и вскоре вернулся с книгами.
«Давай-ка почитаем вслух на пару, старуха! — сказал с нарочитой озабоченностью, воздевая на нос очки. — Вот, пожалуйста, слушай: «Наша молодежь любит роскошь, она дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков». Так оно?» — зачитал он почти торжественно, остужая ее гнев.