Словом, крепко она держала его, и д е а л ь н о г о человека, на грешной земле, и эти словесные поединки воскрешали в его памяти забавные рассказы отца, который слушал в Военно-медицинской академии лекции ученого, лицом поразительно напоминавшего Бернарда Шоу. Насупленно оглядывая из-под кустистых седых бровей аудиторию, ученый начинал свои выступления непременно с сорокапятиминутной (ровно академический час) раскачки, говорил неодобрительно о наступивших порядках, об очередях за хлебом, мануфактурой и керосином, о пожарах, спекулянтах, каких-то малопонятных взрывах, вселенской дурости и грызне в научных и литературных кругах, отвратительной работе почтовых ведомств, ералаше на транспорте, начиная с извозчиков, о морковном чае — словом, тем у него здесь была необъятная масса… А однажды, накануне лекции о нервнотрофической регуляции сердца, он, полупрезрительно сморщившись, заканчивая «академические» рассуждения о пьянстве, продекламировал громким и ровным голосом: «Сами, сами комиссары. Сами все профессоры. Сами гоним самогон по всей РэСэФэСэРы». И так весьма сожалительно посмотрел на первые ряды хихикнувших было слушателей, что те разом осеклись, зная, как был крутоват старик во гневе. С ним, конечно, пытались беседовать. Он с ядовитой вежливостью отсылал желающих п о д а л ь ш е и вопрошал: «А сами вы чай пьете цейлонский, но не морковный?» И следующую лекцию открывал публицистичным введением о пайках, костеря на чем свет стоит хапуг, мешочников и бюрократов, засевших якобы повсюду. И, только утешив свои искренние заблуждения и удовлетворившись смятением на лицах слушателей, приступал к основной теме. Но не помешало ему это ерничество стать потом настоящим патриотом и гражданином и обратиться с вдохновенным письмом к молодежи — в ней увидал великий старец воплощение того, о чем он возвышенно думал и мечтал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда он медленно подошел наконец к Костиному дому, то первое, что заметил, — все окна в квартире горели, и эта вечерняя, ни с чем не связанная торжественность испугала его. Он знал — в доме никого не ждали — приходить к Косте среди недели было некому. Но у подъезда пофыркивало старое такси, и чубатый шофер читал «Вечерку» под светом маленькой лампочки — лампочка горела без матового плафона, и лицо водителя, на котором лежали резкие тени, показалось ему огорченным и сосредоточенным.
Он стал подниматься на второй этаж.
Каждая ступенька давалась с усилием.
«Петя + Гуля = любовь!» — прочитал выбитое отверткой или долотом на густо крашенной стене. Влюбчивый Петя, соседский сын из второго подъезда, вложил в извечную формулу бездну пещерного старания. Восклицательный знак он пробивал сквозь штукатурку до красных кирпичей. «Отменный олух. И когда успел? Не грех отшпандорить как следует. Поди со временем тоже станет швыряться альбомами с балкона», — неприязненно предположил он, и его собственное имя, варварски врезанное в стену, стало ненавистным, словно плюсовали его не к Гуле, а ладили к самым неприятным для него фамилиям, люто неуважаемым в его родословной, начиная с деда.
Отец пробасил однажды, располагаясь к вечернему чтению Жана Мелье и почему-то очень пристально посмотрев сначала на красную книгу «Завещания», а потом на него: Петр… Петр — не Великий, а просто Иванов. Да-а, просто Иванов и — все тут!»
Задумавшись, постучал кончиками пальцев по красной обложке: «Впрочем, не бывать бы тебе Петькой, коли знать бы, что свет родит таких иродов, как Врангель и Краснов».
«А кем бывать, батя? — спросил он. — Трактором или Сельсоветом?»
Отец посмотрел на него обалдело: «Ты что за околесицу несешь при меньшом-то брате? Врангель, говоришь, ни при чем? Странная, говоришь, логика? Может, лишнего выпил батько?»
Но нет, трезвым был отец, не пил лишнего.
Возразил он тогда бате, общеизвестные примеры привел. Отец выслушал, помолчал-помолчал и выдал ему затрещину, через силу, но все-таки выдал.
Значит, были у отца на то самые веские основания, ибо вообще он рук никогда не распускал. На что милая матушка почти всегда была не в ладах с отцом, а тут согласилась и промолчала, только прожгла отца с виду бесстрастным взглядом, резко встала из-за машинки и вытолкнула младшего сына — Игорька, за дверь, а сама потом будто с чрезмерным вниманием засмотрелась в окно; там за окном, помнилось, над первым этажом старого деревянного дома напротив, пятнели следы от аршинных букв, сбитых напрочь, но все-таки вполне можно было прочитать: «Общество взаимнаго кредита. Ионовъ и К°».