Мама, мама, дорогая мама! Ты совсем редко стала видеться во сне, а если приходишь, то всегда грустной, иногда с Игорьком, иногда без него, не улыбаясь, милая мама. И, встречая тебя, мама, глядя на тебя, плачешь, потом просыпаешься от этих жарко закипающих в горле непрошеных слез и, не успевая застыдиться их, снова плачешь уже не во сне, а наяву, молча, уткнувшись в смятую подушку, кусая ее зубами, а слезы капают и капают.
И сейчас он подумал, что п р е ж д е революция жила в семьях, а т е п е р ь она почти полностью перекочевала в книги. Но это т а революция перекочевала с подпольем, листовками, манифестациями и баррикадными боями, с митингами и гражданской войной, а самое главное ее обретение — новый человеческий х а р а к т е р — закрепилось в жизни, и это, пожалуй, главнее главного.
Но вот беда — не передается этот характер, как дедовы часы «Мозер» или красная книга «Завещания» Жана Мелье, готовым из рук в руки не передается, как жезл т а ч а т ь его надо всякий раз сызнова и сызмальства, кропотливо, упорно, не полагаясь на магическую силу громких заклинаний, не боясь правды в большом и малом. Чтобы стать человеком, надо уметь одно — говорить правду, видеть ее и следовать ей.
Он хорошо помнил и другое — слова писателя, услышанные им в семнадцать лет, в двадцать девятом году. Он их запомнил на всю жизнь.
— Считаю мещанство самой злой и не преодоленной покуда опасностью, — говорил им писатель негромко, но убежденно. — Болезнь сидит глубоко, лечить ее трудно. Ветхозаветный мещанин ничто в сравнении со своим потомком. Нынешняя поросль его, прокаленная огнем революции, хитра, предприимчива и мстительна. Аппетиты его велики, сожрать он может много…
На узкой лестничной площадке он заметил следы нервной спешки, две распахнутых настежь двери — одну соседскую и вторую — Костину. Он не успел догадаться, что же тут, собственно, произошло, как уже выбежала ему навстречу испуганная Аля.
Она даже не закрыла двери, но он забыл о них, потому что непонятное волнение уже передалось ему до того, как Аля, схватившись за исцарапанные перила, попыталась рассказать о звонке из клиники — был этот звонок совсем недавно, несколько минут назад, и стало известно, что с Костей приключилось несчастье, какое — по телефону не сказали, а только просили срочно прибыть и звали отца, которому уже звонили домой, но там его не оказалось. Хорошо, соседи приехали на такси и не отпустили машину — эта случайность как-то помогла, но он не радовался ей, вместо с Алей быстро спускаясь вниз по лестнице, не замечая выбитой отверткой надписи на стене и плохо понимая слова, которые слышал отдаленными и совсем глухими, как сквозь плотную вату.
От мотора и кожаных сидений такси очень пахло, стучал, захлебываясь, счетчик. По дороге в клинику на поворотах плотно прижимало к дверце, загорался на секунды, обозначая четким пощелкиванием поворот, мигающий глаз зеленой лампочки со стрелочками между спидометром и намертво остановившимися часами, на которых было ровно шесть, и эта вертикальная линия состыкованных стрелок делила подсвеченные часы ровно надвое, чубатый шофер с хищной увлеченностью кренился по движению, навалившись на руль, и, вывернув машину, снова гнал ее сумасшедше, понимая, что иная скорость ни к чему.
На улицах было много света, мелькали желтые фонари и люминесцентные светильники, брызжущие холодными и ослепительными, как при киносъемках, бело-голубыми лучами, проскакивали аквариумы магазинных витрин, нелепо мельтешили у затемненных подъездов лохматые юнцы с гитарами, прохожие с сумками, портфелями и авоськами стояли в ожидании на трамвайных, троллейбусных и автобусных остановках, и далеко в ночь уходили, молча перемигиваясь с огнями улиц, цветные огни светофоров.
Стекло он поднял, чтобы не задувал ветер, удивился, что в такой разбитой колымаге можно поднять стекло — снова безотчетно и далеко вспомнилось о распахнутом прямо в глубокую ночь овале самолетной дверцы, но он не удержал дорогого воспоминания и посмотрел на заплаканную Алю.
Внезапно он представил ее бледное, стертое горем лицо, скрытое траурной вуалью. Они шли тогда с похорон Инны сквозь покорное молчание узкого коридора старых, почти сросшихся кронами тополей к автобусу, который ожидал их за чугунной оградкой длинного, нескончаемого кладбища. Вуаль, хотя и было на душе тошно, показалась ему ложно-драматической данью горю. Инна не любила отживших свой век вычурностей.