Он посмотрел на них чуть дольше, чем на висевший в простенке между окнами плакат «Книгу — в массы!». Плакат был полным ровесником руководящей таблички. В сытеньких и водянистых глазах Бинды, не остывших от одобрительной улыбки, можно было с усилием прочитать желание, нет, не желание и не просто намерение поздороваться, а не слишком решительную, затаившуюся просьбу забыть о вчерашнем, точнее позавчерашнем, и благополучно не вспоминать про то, что слышали они втроем здесь днем, и про то, что приключилось уже не здесь, а вечером в окраинном Дворце культуры, где Ритки и Мэм не было, но Бинда отлично знал, что им все уже успела передать Нея.
И все-таки плохо знал проницательный Бинда Зарьянову — о вечернем происшествии она ничего еще никому не рассказывала.
Подождав, пока заведующий величественно, словно через четверть часа самолично собирался стартовать в долгое межпланетное путешествие, шелестнув модным белым плащом, сокроется за узкой дверью с в о е г о кабинета, обитой коричневым кожзаменителем, Ритка и Мэм понимающе переглянулись и почти в один голос заявили, что Лаврентий Игнатьевич, если не сегодня, то завтра обязательно, о чем-то п о п р о с и т не их, а именно ее — Нею.
«Надо же как-то выкручиваться», — сказала Мария Михайловна с тайным смыслом и преисполненным легкого изящества движеньицем поправила свою красу и гордость — дивный, совсем новешенький парик-шиньон, доставшийся ей недавно совершенно расчудесным образом. Мэм всегда знала больше ее и Ритки, и если выразительно посмотрела из своего угла через заваленный стопками книг стол на руководящую табличку двери, то, значит, слова, сказанные ею, не были напрасными.
Дверь была совсем недалеко от стола Мэм, и Мэм первой слышала все новости из святилища Бинды, хотя дверь его обители обтягивал упругий кожзаменитель, через ровные интервалы пробитый медными кнопотулями-блестяшками. По диагонали их насчитывалось по пятьдесят две, снизу вверх и сверху вниз — по тридцать, а по верху двери и по ее низу, как слева направо, так и справа налево, шло по двадцать блестяшек, итого кнопотуль набиралось ровно двести четыре — это Мэм и другие сотрудницы за полгода усвоили хорошо, точно, как и многие повадки своего руководителя.
Блестяшки набивал плотник дядя Альберт, не пожилой и не старый, веселый, хотя и не очень разговорчивый — в души к ним не лез, и они к нему тоже, но сам процесс набивки Нея наблюдала вместе с Мэм внимательно. В первую встречу с ними Бинда и виду не подал, что знает Нею уже хотя бы по тому факту, что Лаврентий Игнатьевич был и остался давним приятелем отца Равиля — но, как человек в высшей степени деликатный, он не позволил себе обнародовать это. Ни об отце Равиля, ни о самом Равиле Бинда не спросил ни слова — будто бы сам никогда не сиживал в свадебном застолье на площадке дальнего загородного ресторана, куда он приехал один, без жены, и вначале скромно помалкивал, прилежно ковыряя серебряной вилкой белое с красными прожилками мясцо крабов, а потом стал тамадой застолья.
Нея с Мэм работали с первого дня организации б ю р о, а Ритка Вязова появилась месяц спустя. Лаврентий Игнатьевич, дабы не ронять авторитета созерцанием слишком обыденных занятий дяди Альберта, придумал себе вызов на совещание куда-то в верха и, поскольку машины и плутоватого шофера Гриши Бурина тогда еще в штате не водилось, удалился пешком, придавая себе вид руководящего товарища, только что отпустившего в гараж персональный автомобиль, и не обращая никакого внимания на стоящих у трамвайной остановки.
Эта остановка, в сущности, была не только их транспортным спасением. Отлично наблюдаемая изо всех окон большой комнаты, остановка за день дарила им множество радостных, нейтральных и конфликтных ситуаций, созерцать которые можно было вдосталь, но без звукового сопровождения, потому что с осени оконные рамы, были заклеены ровными белыми полосками для утепления и, кроме трамвайного визга, с остановки ничего другого обычно не слышалось.