Мэм и Нея встречали Новый год каждая дома. Мэм совсем одинока, она смотрела до двенадцати телевизор, даже не распечатав «административную» бутылку, а вот у Зарьяновых и половины жителей поселка, откуда Нея каждый день загородным автобусом ездила на работу, телевизоров вообще не водилось, потому что ровно половину поселка закрывала большая крутая гора, и кто жил не за нею, тот был в привилегированном положении. Строить ретранслятор для остальных — просто нерентабельно, жители вполне обходились радио или, если что случалось неординарное в мире, огибали треклятую гору, валом валили в клуб, школу, к тете Маре в Дом приезжих или напрашивались к знакомым. Нея не считала себя ущербным человеком, если теперь смотрела телевизор от случая к случаю, а не как пять лет назад — во замужестве.
Но ничего, пригласили ее с мамой соседи Еремины, дочку забрали с собой. Ирка порадовалась елке, разукрашенной конфетками и разноцветными лампочками, поиграла с пушистым котенком и, притомившись, уснула. Ее перенесли на постель, а старый Еремин, раскрасневшись, вскакивал из-за стола с деревянной табуретки, в линялой латаной ковбойке и обвисших солдатских галифе, заправленных в грубой вязки шерстяные носки, махал руками, особенно левой, как ветряная мельница, притоптывал стертыми калошами и рассказывал, как встречал четыре Новых года на войне, жалел старого Сулайнова, тоже их общего соседа, которому повезло на фронте, но не повезло потом — уж на что профессор Иванов кудесник, а не мог помочь, мается до сих пор по больницам да госпиталям, сокрушался Еремин, одна радость в младшей дочке — известной артисточкой стала Сайрагуль.
Его познания о войне были удивительно щедрой на подробности смесью собственных наблюдений и книжности, которой — Нея давно подметила эту особенность — бывалые фронтовики не сторонятся, но, разговорившись по душам, никогда не выдают за нечто собственное. «Немец в Сталинграде при штурме только дома сержанта Павлова потерял больше, чем при взятии Парижа!» — напористо доказывал Еремин, будто ему кто-то сильно возражал?
«Солдат?» — спросила Нея.
«И солдат, и офицеров», — уточнил Еремин.
Она хотела назвать важные факты, о которых вычитала где-то, даже выписала себе в большую тетрадку, и, когда надо было, говорила их на память еще в школе, но ей показалось неуместным встревать в боевые воспоминания соседа. Вот был бы здесь кто из ереминских ровесников и фронтовиков, ну хотя бы ее отец, тогда иное дело, тогда она имела бы полное право сказать, что за пять тысяч с лишним лет человеческой истории не выпало и четырех сотен мирных лет, а убито было четыре миллиарда человек и что теперь (не ровен час) можно за считанные сутки превратить в крематорий весь земной шар.
Легкая наледь разузорила оконца белесыми звездочками и пальмовыми листьями. Старомодный абажур в разлохмаченных кисточках оставлял круг света на крахмальной скатерти, уставленной домашними яствами. Среди тарелок и тарелочек с нарезанными тонкими ломтиками нежно-розового сала, самодельной колбасой, аппетитных солений мерцала заветная бутылочка, на которую с интересом посматривал Федор Егорович. «Ну а вы, соседушки, как заграничные, — в гости со своим винцом!» — восхищенно заметил он им еще на пороге.
Хотя рассказывал Еремин про фронт не впервые, ереминская старуха Марфа Андреевна, подкинув в жаркую печку сухого кизяку и воротившись от умывальника за стол, поправляла мужа сурово, вытирая полотенцем мокрые морщинистые руки. «Ты, дед, лучше сыми калоши, — наставляла она с укоризною, — не шаркай по полу, Ирку разбудишь! Ты в прошлый раз говорил, что наш солдатик нес борщ в термосах заплечных в окопы и не донес, снайпер снял разрывной пулей!»