Но ведь тоже после госпиталя вернулся Зарьянов в строй, недолеченным, по своей воле вернулся, и не в штрафбат, а на подкрепление попал в партизаны, как минер, и действовал там, пока не сказали — хватит, снова наградили, с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко и Сидором Артемьевичем Ковпаком сфотографировали — полно ли у кого таких снимков сейчас? А что поговаривают втихую о р а з н о м, — Зарьянов не раз стучал при этом кулаком по груди, — так то от черной зависти, завидуют многие, черт их на печку не вскинет, начиная от соседа Еремина и до соседских колхозных председателей, своих совхозных директоров, которые, хоть и были разноперые, а прежде скакали одинаково, друг за дружкой, с кресла на кресло, ровно в чехарду какую поигрывали, а он — отец тут почти на крик переходил — на земле прочно стоит и умеет вести хозяйство крепко — и совхозное, и колхозное, и свое личное. А кто личное нынче запретит вести хозяйство, если в самой Конституции о том черным по белому сказано: нет запрета и не скоро будет. И правду умеет он в глаза всем сказать, а кто же за правду полюбит, тем паче по его сигналам не одному жулику досталось поделом и еще не одному достанется!
Нет, не был, не мог быть отец причастен ни к чему поганому, но Нея не могла спокойно смотреть, будь то за обедом или ужином, как этот честный труженик и правдолюбец держит кусок хлеба в левой руке, а ладонь синеет пороховой гарью, въевшейся крапинами в желто-белый пуповидный шрам. И отец с его трезвым, но неласковым характером не смог ужиться в семье, даже, бывало, и руки распускал, а когда Бахыт стал сильнее отца, купил Зарьянов-старший за полцены дом на отшибе, отделился на удивленье всем без скандала и шумного дележа, покончил со счетоводством, и словно пропал для них Зарьянов, только матери неспокойно стало, и время от времени в поселке встречали разных людей, командированных по честным, неанонимным, сигналам нынешнего сторожа соседнего колхоза Зарьянова, который не теряет времени даром и вместе с правдой разводит у себя парниковые огурцы и помидоры, торгует клубникой, лечебными цветами календулы, а под весну картошкой и обычным, но выгодно вздорожавшим чесноком.
Поговорили тогда, под Новый год, и об этом, но нашлись темы и повеселее, Нея сама сбила на них застолье. Посудачили про нового директора птицефабрики, который уволил главного инженера за то, что тот упорно не хотел бросать курить, а инженер, не будь промах, подал в суд, и суд восстановил его в два счета, и тогда директор от волнения и позора закурил сам. Марфа Андреевна вспомнила, как в войну пешком ходила из поселка на городской рынок продавать молоко и пешком же возвращалась, а сейчас не жизнь, а красота настала, всего вдоволь, автобусы в город через полчаса, газ в домах, электричество; похоже, и климат мягчеет, лютые морозы сгинули, а вёсны и половина лета с хорошими дождями, земля родит обильно, кормов скоту припасается вдоволь, вот жаль, конечно, телевизора нет, но это можно пережить. Нея слушала их неторопливые разговоры и радовалась.
Мандарины и марочное шампанское оказались кстати, но более всего рассматривали коробку с чаем. Индусы разрисовали ее отменно изображениями зверей и птиц, и старый Еремин знающе сказал, что в Индии вообще богат животный мир, а потом снова вернулся к войне и вспомнил, как Гитлер хотел дойти даже до этой далекой страны, и если бы Гитлер взял Кавказ, то непременно дошел бы, но не дали ему, кровавой собаке и лютому извергу, ни взять, ни дойти. Трудно было, но не дали. Так трудно, что летом в небе птиц не водилось, вместо них — самолеты. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» — это позже, а в начале войны и к середине — никаких соловьев, все начисто исчезли. Может, это и не так, но, во всяком случае, он, Еремин, не помнит соловьиных трелей, а помнит дымные пожарища вполнеба, брошенные дома, пустые села, обгорелые темнолобые танки и сиротливое жнивье, все помнит, ничего не забыл и никогда не позабудет.
«А из школы ты, дочка, зря ушла, погорячилась. Ховацкий наш до сих пор жалеет, а на Муленчука, сама знаешь, нашлась управа, — сказал Федор Егорович. — И хлыста этого, «жигулиста», как его, Виталия Ильича, выперли с треском. И ни должность папаши, ни двойная фамилия не помогли… Подумай, Нея, подумай, может, воротишься?»
«Может, и ворочусь», — уклончиво ответила Нея. Только не «Жигули» — она это помнит прекрасно, — а «Лада» у Виталия Ильича. Почти та же машина, но, как пояснил Бахыт, все же немножко не та, получше, на экспорт идет, ее даже придирчивые канадцы хорошо покупают.