Странно смотреть на нее: и как попала она сюда, большеглазая, стройная, гибкая, похожая в тонком красном джемпере в обтяжку и синей мини-юбке на изящную балеринку с красивыми круглыми коленями, чуть замотанную жизнью и по случайному любопытству присевшую на минутку за этот громоздкий стол. Но все это обманчиво, как и плоская двусмыслица, вычитанная Неей в «юморной» рубрике курортной газетенки: «Всякой балерине нужна поддержка». Усидчивости Ритке не занимать и трезвой рассудительности тоже.
Тем временем Мэм, всегда равнодушная к любым ухищрениям косметики, с хрустом заложила чистый лист бумаги в каретку электрической «Оптимы» и призадумалась. Приятное у Мэм лицо, хотя и чуть чиновничье — заметный, но не вызывающий оттенок неприступности и вместе с тем неугодливой готовности помочь, если будет надо. Посетители по первому разу с ходу обращаются к ней как к старшей, пытаясь скрытой лестью пробудить искомое «надо». Мэм к этому уже привыкла. О прочитанном она судит категорично: «Здесь больше геометрии, чем настоящей прозы!» Халтурные путевые заметки Мэм называет литературой дорожной котомки, бездарных сочинителей пьес с кулинарными рецептами как жить праведно — драмоделами, дрянные стихи — помесью акафиста и докладной записки, серьезную критику вещей, явно ее недостойных, — ненужным излишеством, равносильным старательному преподаванию санскрита, астрономии или древнегреческого на краткосрочных курсах сантехников.
Нея знает: Мэм не может слушать спокойно песни военных лет и о войне — перехватит левой рукой правую под худенький локоток, правой подопрет подбородок, закроет глаза и крепится, чтобы не заплакать.
Безоговорочной бывает Мэм не только к прочитанному. «Не могу, — заявила она недавно, — видеть врачей, работающих официантами, или агрономов, торгующих газированной водой, или еще кого, кто не по специальности. Такое явление должно запрещаться Конституцией. Нельзя так: либо счастье, либо совесть!»
«А я — по специальности? — хотела спросить Нея у Мэм. — А Ритка? А Бинда?», но удержалась, ибо Мэм непременно попросила бы ее не путать божий дар с яичницей: Мэм свято верила, в отличие от Неи, в особое предназначение их конторы и отстаивала свое мнение решительно.
Нея с Мэм при уклончивом нейтралитете Ритки Вязовой не соглашалась, заявляя, что плохие люди, как правило, приличных книг не читают, а учить в наше время хороших людей любить настоящую литературу — это почти то же самое, что учить человека дышать или рыбу плавать.
Но разговоры эти их редко ссорили, потому что велись без притворства и касались не только их б ю р о, а со всей откровенностью становились исповедями; может быть, о самом-самом главном, когда ты делаешься ответственной за все, за все в стране и даже мире.
И тогда стены дворцовой комнаты сказочно раздвигались, и виделась им необъятной вся громадная наша земля. Начиналась она, конечно, со звонкой брусчатки самой Главной площади и потом, будто в гигантском калейдоскопе, проходили несуетливо перед ними знакомые по тысячам фотографий и кинофильмов и все-таки каждый раз волнующие виды стартовых площадок Байконура и сугубо деловые, с нефтяными вышками — Каспий и Тюмень, величественные белокаменные соборы старой Руси и журнальные снимки новых каналов в знойных песках Туркменистана, узбекских плантаций хлопка, верениц комбайнов на целинных землях. И, наверное, умещалось все в этом расчудесном калейдоскопе, о чем они слышали и знали и к чему никогда не были равнодушны, — были тут и окованные серебром древние фолианты Матенадарана, и таинственные запасники Эрмитажа, неоглядная ширь молдавских виноградников, серебристый отблеск белых куполов Пулковской обсерватории, прокаленные сибирскими морозами стальные рельсы новой магистрали, уходящей через вековую тайгу к далекому Амуру, овеянные партизанскими легендами белорусские леса, пограничные дозоры на Даманском и Жаланашколе, белокурые латвийские рыбаки в мокрых штормовках, кряжистые бородачи из экипажа ледокола «Арктика», красногалстучная ребятня «Артека» и степенные долгожители горных долин, бодро изъясняющиеся с телеэкранов уже не с кавказским, а с неким научно-газетным акцентом от частных общений с пытливыми геронтологами и дотошными корреспондентами, среди которых еще не водилось человека, безразличного к самому существенному секрету долголетия — не пьет ли современник Лермонтова и Одоевского сухое виноградное вино, а если пьет, то не закусывает ли он его козьим сыром.