И, как положено среди наших людей, разговор неизбежно переключался на международные события и на большие п е р е г о в о р ы, в которых — и они это хорошо усвоили от начальства, немало гордившегося оным обстоятельством, — участвует их земляк, близкий знакомый профессора Иванова-старшего Усманов; словом, не было на планете уголка, который не просматривался бы вдоль и поперек из их дворцовой комнаты не просто любопытства ради, а с вполне точным, конкретным желанием видеть всех простых людей только в мире и счастье, как далеко они ни жили бы отсюда.
И счастливая мысль воспаряла надо всем этим — как мы богаты всем замечательным, что есть в этой жизни, и мысль эта перебивалась другой справедливой мыслью о том, что Жизнь не столь длинна, чтобы ее можно было бы поганить бесчестием и крохоборством, корыстью и завистью. И дух захватывало от великодушных и счастливых сопереживаний, от высокого чувства слиянности со всем лучшим, что дарит человеку глубокая осознанность кровного родства с большой страной, раскинувшейся на одну шестую земного шара, и разом куда-то и надолго исчезали прилипчивые суетные мелочи бытия, неисчислимые житейские заботы, и думалось, что их во много крат станет меньше, если к а ж д ы й хорошо будет знать — г д е, в какой стране и в к а к о е время и ч е г о р а д и он живет.
Когда в детстве дома говорили о светлом будущем, Нея представляла его по-разному. В это светлое будущее радостью вписывались хлебные караваи с хрустящей румяной корочкой, пузатые кринки топленого молока, настольные игры в больших картонных коробках, красивые книжки с разноцветными картинками, буйно цветущие по весне яблоневые сады хозяйств местного сушкомбината, находилось в этом светлом будущем место для соседского фильмоскопа, который аптекарский сынок ленивый Кузьма Слежнев торжественно извлекал из черного фанерного футляра, чтобы показать одногодкам, за гривенник с каждого, диафильмы на густо выбеленной для этих сеансов стенке коровника — «Синдбад-мореход», «Чук и Гек» или трофейные диафильмы о невероятных похождениях Синей Бороды. За просмотр Кузьма набирал по рублю и больше, он копил на новый велосипед, но его родители делали вид, что ничего не знают. И велосипеду с никелированной фарой, настоящей «динамкой» и безотказным ручным тормозом тоже находилось место, но почему-то в этом светлом будущем Нея никуда не могла пристроить неказистые плетни и куцые огородики, кизячные пирамиды во дворах соседей, шумливый базарчик возле заброшенной церквушки, тихих баптистов с улицы Юннатов, громогласного судебного исполнителя Кокушкина, саманные крыши окраинных домов поселка и глубокие ямы у новых домов на берегу полуречушки-полуручья. Летом эти ямы заполнялись водой, вода мгновенно желтела и оставалась потом мутной, но в ней купалось отрадно, потому что она была теплее, чем в ручье.
…Работы у Мэм пока не было, а левую печатать с утра осудительно: Лаврентий Игнатьевич не жалует. Правда, иной раз находит на него демократическое затмение и, сообразив, что на машинке отстукиваются писания, ничем не напоминающие е г о циркуляры, он дефилирует мимо, не заглядывая в зачиненный в машинку лист, поощрительно кивает Мэм с фланга, понимающе улыбаясь.
В принципе Бинда мужик думающий, не в пример некоторым соседям по этажу, которых Мэм за тихоходную сообразительность называет «тыквами», и что́ у него могло произойти с профессором Ивановым — одному богу и обкому известно, но так или иначе еще не было случая, чтобы Лаврентий Игнатьевич вознамерился сам вспомнить про былую свою гиппократовскую планиду, к которой, как обнаружилось, он всю жизнь питал тайное отвращение, считая себя человеком сугубо творческим — о том, по крайней мере, убедительно свидетельствовали его печатные, далекие от медицины, труды (особенно много их было в студенческой молодости) и постоянная близость и служителям Терпсихоры, Мельпомены, Клио и других муз, и наконец, давнее личное членство в едва ли не самом авторитетом творческом Союзе.
На трамвайной остановке тоже ничего особенного не происходило, если не считать парочку, которая целовалась под широким черным зонтом. В будке «Союзпечати» толстый киоскер лениво разглядывал порочную авторучку, временами переворачивал ее в пухлых пальцах и косил оценивающим взглядом под черный зонт и на красивые ноги девушки в черных ботиках, как бы сравнивая. Небо во все три окна уныло: крапал дождь. Оставалось одно — радио. Они знали, что целый час, с девяти до десяти, можно спокойно и почти что дозволенно заниматься чем хочется. Нея позавидовала парочке — счастливые люди: целуются с утра. Появление посетителей пока исключалось. Единственный «действующий» телефон был на столе у Бинды, а параллельный аппарат близ рабочего места Мэм, исполнявший роль секретаря шефа, отключался сразу же, как только шеф брал трубку, а брал он ее часто.