Как Нея развелась, Равиль полгода наведывался в гости к Ирке, оставлял в подарок то коробку конфет или печенья, то куколку, то еще какую-нибудь безделушку, а потом сгинул, но почтовые переводы поступали от него по-прежнему регулярно, иногда со штампами других городов, но все-таки приходили, и Нея, поначалу решившая отказаться от них из гордости (что же это, неужели она без них не воспитает Ирку!), была благодарна Равилю.
Сколько одиноких ночей без сна в постылой холодной постели мучительно думала она о дочке, заклиная судьбу — лишь бы не стала для Ирки жизнь бесполезным подарком, на который, забывшись, расщедрились она и Равиль; лишь бы выросла дочка небалованной и честной, лишь бы обошла ее далеко стороной самая страшная людская болезнь и беда — безразличие; лишь бы не знала Ирка тысячеликого лицемерия, ни своего, ни чужого, и еще лишь бы не знала она трудной, мучительной скорби себялюбивого одиночества.
А к Равилю Нея не ощущала никакого зла и постепенно даже стала относиться как к человеку, не понявшему ее. Все чаще она думала о нем, представляла его нездоровым, похудевшим, печальным, и ей делалось не по себе. Все-таки, наверное, в чем-то и она не была права: ну подумаешь, увлекся он этой Зиякуль, с кем не бывает, и серость его выводила Нею из себя, но, может быть, то вовсе не серость была, а с к р о м н о с т ь? Зря, наверное, она взяла так сразу круто: развод, и точка.
Плохо ли, хорошо, но он никогда не был вспыльчивым, держался на удивление всем почти в любых обстоятельствах ровно и спокойно. Были и у него свои странности, но Нея не обращала на них внимания. Например, не мог носить он никаких колец, перстней, запонок, галстучных зажимов и заколок, даже часы надевал по необходимости, стараясь при первом же удобном случае сунуть их в карман или выложить на стол, в полушутку уверяя, что все эти побрякушки одинаково его закрепощают, сковывают, а часы заставляют думать о скоротечности и необратимости времени — по этой же причине он немедленно приглушал, а то и выключал радио, стоило ему заслышать позывные «Маяка», но выключал безо всякой нервности, убежденно, что иначе быть не может. Кроме того, Равиль истово презирал телевизор, видя в нем главного пожирателя времени и реальную угрозу для интеллекта его неумеренных поклонников.
Он был фантастически работоспособен и фанатичен в работе, его очень ценили коллеги-геологи — и практики, и те, кто подался в науку, а дома он был тенью Неи, никогда особо горячих слов не говорил ей, но всегда старался делать все, чтобы ей было хорошо. Потом появилась у него Зиякуль, так сказать, на стыке геологии и археологии: он был в своей экспедиции, Зиякуль — в своей, и судьбе стало угодно, чтобы их экспедиции встретились. Небо не обрушилось на землю и археологические тайны минувших эпох окончательно не прояснились оттого, что ему и Зиякуль экспедиционных утех оказалось мало. Как всегда, нашлись добрые люди и передали обо всем Нее, сам же он молчал, и Нея у него сначала ни о чем не спрашивала, выжидая, как же он будет себя вести дальше.
А дальше все шло по-прежнему, своим чередом — тихо и покойно. Даже наедине с ней — вспоминать об этом тягостно — дыхание его не было ни жарким, ни прерывистым, и обращался он с ней с немужской робостью, в которой она мучительно ощущала не то чтобы стыдливость или вялое безразличие, а настойчивое тайное желание поскорее исполнить некую повинность и уйти от всего, что напрасно она хотела разбудить в нем. Но иногда он вспыхивал добро и нежно, а потом неожиданно загасал, словно опомнившись и снова сорвавшись в постылое безразличие, еще продолжая по инерции обманывать ее ненастойчивой лаской. Но, чувствуя вымученность его безотрадного притворства, она тогда впрямую начинала догадываться женской интуицией о самом для нее страшном и главном, обжигающем лютой обидою — о том, что если и думал он в те действительно нежные секунды о ней, то думал оценивающе, сравнивая ее еще с кем-то. Утрами он поднимался виноватым и неразговорчивым, и подошел день, когда он рассказал ей обо в с е м.