И еще народ точно знал, что ровным счетом никаких секретов этот припев не выдает, ибо эти станковые пулеметы с вооружения давно сняты и украшают собою сейчас музеи, комнаты боевой славы и арсеналы киностудий.
Поэта Бинда решил не смущаться. Во-первых, с поэтом он еще как Пургамаев был неплохо знаком по Москве, учились медицине вместе, но ведь и сам поэт не пошел по родной специальности, оставив акушерские и прочие дела прежним сокурсникам и сокурсницам, пребывающим в массе своей анонимными для миллионов других людей. Впрочем, знать об этом. Нее совершенно в диковинку, ибо абсолютно не соотносились один с другим эти два человека, а тем не менее именно этот поэт некогда официально рекомендовал способного Пургамаева в творческий Союз; приятельские отношения между видным поэтом и Биндой тоже были заметны даже невооруженным глазом. Во-вторых, силу этих отношений (и это не могла не заметить наблюдательная Нея) удваивал другой факт: поэт наведался к своему бывшему однокашнику не только затем, чтобы отметить командировочное, вспомнить с ним о старых профессорах, читанных ими курсах и забавных студенческих проделках, а вполне с конкретной целью — увезти с собой за публичное выступление, то есть за организованную встречу с читателем, которого принято в рецензиях называть широким, энную сумму денег.
Словом, Бинда ощущал себя в эту минуту не просто приятелем поэта, но и его сподвижником, меценатом, почти соавтором того успеха; который уже был на пути к поэту благодаря усилиям б ю р о, а если сказать попроще и посправедливее, то благодаря личным, его, Бинды, усилиям, которые венчались обещанным поэту предоставлением едва ли не самого крупного зала в городе для благодарных оваций восторженной публики.
Таким образом, Лаврентий Игнатьевич Пургамаев, и он же Бинда, мог позволить себе продемонстрировать приятелю, с которым не виделся восемь лет, а не переписывался еще больше, не только финансовое и общественное свое могущество, но и руководящие качества в отношениях с подчиненными, принципиальную требовательность в сочетании с необходимым даже в самых жестких ситуациях тактом и грациозной деликатностью.
— Итак, вы что-то сказали, Нея Ахметулаевна? — еще раз с вежливой официальностью поинтересовался Лаврентий Игнатьевич безо всякой угрозы. — Попрошу оставить коллег и зайти ко мне.
— Сказала, — не стала упорствовать Нея, послушно появляясь в кабинете за узкой спиной поэта, обтянутой замшей старой куртки.
— И вы считаете сказанное смешным? — продолжил с той же официальной вежливостью Бинда, но очень вольно облокачиваясь на стол. Твердая же интонация его голоса говорила, что он т а к не считает.
— Нет, не считаю смешным. Пусть кондуктор трамвая считает, — сказала Нея загадочно и грустно, но в глазах ее печали никакой не было, потому что смотрела она в окно на ненавистную Бинде водосточную трубу и как бы приглашала шефа вместе с ней засвидетельствовать незыблемость заоконного вида, где знакомая Бинде труба играла роль опостылевшей примы в скучном накрышном спектакле-пейзаже. И еще в глазах ее печали никакой не было, потому что Нея зримо представила картину позапрошлогодней давности, однако свежо рассказанную Мэм, словно это случилось именно вчера — как Бинда возвращался за полночь домой с товарищеского ужина, устроенного в честь юбилея местного классика. Региональный классик, жарко дыша ему в лицо жареным луком, отпустил его последним, ласково облобызал на прощанье, но такси не вызвал, ибо телефон случайно или намеренно доконал кто-то из приглашенных еще в самом разгаре ужина. Мэм уверяла, что откусили трубку, а корпус упал сам по себе и разметался на куски. Словом, остался дорогой гость наедине с тихой зимней ночью и дальней дорогой. Холодина ужасный, снег скрипит, даже сторожей ночных нет — обогреться в будке, сейчас везде автоматическая сигнализация. Потопал Бинда, стуча зубами, домой по трамвайным рельсам и уперся лбом в последний трамвай — без кондуктора и пассажиров. В парк шел трамвай, то есть в другую сторону, но вожатый из альтруистических чувств открыл перед Биндой двери, чтобы по пути сдать первому встречному милицейскому патрулю. Загромыхали не спеша, все дальше удаляясь от пургамаевского дома, но тут Бинде пришла на ум светлая мысль — купить проездные талончики, десяток на тридцать копеек. Нашарил пятерку, вручил вагоновожатому, от сдачи отказался. Бескорыстное обаяние их будущего шефа — сообщила Мэм — подействовало безотказно, развернув на ближайшей стрелке громыхающий вагон именно туда, куда хотел Бинда, а показавшийся ему несговорчивым вожатый с большим желанием сопроводил его не только к подъезду, но и на третий этаж, где бережно передал на родном пороге обрадованным домочадцам, заодно гостеприимно пригласив их посетить бакинский цирк, чью рекламу он возил по городу на крыше трамвая.