Нея обомлела. Снова жарко ей стало. Она увидела, что Коновалов уже не «играет», а говорит что думает, и между сказанным им только что и тем, что он подумал и даже продумал, наверное, нет никакого барьера условностей, хитростей, недомолвок. Она ему нравится, она ему нравится! Он ей тоже. Но не надо давать повода, надо сделать официальнейший вид. А почему, собственно, надо? Может быть, как раз не н а д о? В конце концов она вовсе не пешка в руках Бинды и его хитроумных комбинациях по спасению подмоченного реноме, а возможно, и шкуры! Пусть Бинда отвечает сам за себя, а она возьмет и скажет сейчас Коновалову все начистоту, что думает об этой комбинации Бинды. Она собралась с духом и уже решилась, но что-то оборвалось в душе, и вместо того, чтобы заговорить о Бинде, Нея, прежде чем углубиться в работу, сказала:
— Не надо диктофона. Я лучше вам напишу. К тому же я не читаю с листа. — Она кивнула на сумку: — Может, и словарь понадобится. Напишу. Это проще…
— Ну хорошо, работайте, — согласился Коновалов и тоже сел за свой стол, подвинул какие-то бумаги и взял карандаш.
Нет, заговорить о Бинде надо после. Текст совершенно чепуховый, Мюллер останется нетронутым в сумке, пусть там и лежит. Строительная фирма рекламирует свое непревзойденное умение. К ним тоже иногда залетают подобные письма, а иногда что-нибудь и похлеще. Там, за кордоном, берут городские справочники наши и посылают по разным адресам всякую всячину, денег на рекламу не жалеют капиталисты. Переведет она это дурацкое письмо, нет, почему дурацкое? Она вовек не встретилась бы с симпатягой Коноваловым, если бы там не догадались прислать это письмо зачем-то Коновалову. Ага, понятно зачем, есть фраза:
«Учитывая благородный характер деятельности Вашей организации и ее деловые контакты со многими другими организациями, просим Вас быть заинтересованными в качестве грандиозного строительства, которое повсеместно у Вас ведется и которое сможет быть еще качественнее, если Вы будете применять наши изделия».
Что ж, агитируют за изделия неплохо. Надо перевести до конца, записать перевод, потом уже заговорить о Бинде, а то не успела войти и сесть, что-то сделать путное, как с жалобой, а если прямо назвать, то с доносом.
Она старательно записала перевод первого абзаца и украдкой, но отнюдь не в духе служебной почтительности, посмотрела на Коновалова. Тот держал остро заточенный карандаш, склонившись над бумагами, но глаза их встретились. Коновалов не успел отвести взгляда, обоим стало неловко. Коновалов с преувеличенной деловитостью зашуршал бумагами, досадливо свел темные брови, сморщив загорелый лоб — наверняка успел он в прошлую субботу или воскресенье, выдавшиеся солнечными, побывать на природе — в горах ли, на даче или на охоте, хотя в очках какой из него охотник, рыбак еще туда-сюда. Хотя нет, рыбак из него и охотник — ловкий, сноровистый, быстрый, и очки не помеха. Она думала именно об этом и не видела текста письма, буковки, отстуканные на особого шрифта машинке, расплывались, хотя врубалась она в строки с удесятеренным вниманием. Наконец они вроде бы стали ровнее, и тут она споткнулась о неясное ей слово, и вместо того, чтобы извлечь на помощь Мюллера и расправиться с его помощью с этим противным словом the tabernacle, она перевела его как «молитвенный дом», вспомнив the tabernacle в контексте у Теккерея, а оно в конце концов оказалось «временным переносным жильем». Все-таки как деловитость нашей эпохи корректирует даже, казалось бы, незыблемые атрибуты прошлого.
Нея отбросила мысль об атрибутах и стала думать снова о Коновалове, невольно все ближе и ближе продвигаясь к обжигающей всю ее другой мысли — сказать ему что-нибудь не служебное, например то, что она не представляла его таким, какой он есть. Но ведь не спросишь же его: «А вы, часом, не вырезаете, как Страдивари, Гварнери и Амати, скрипки? На досуге?»
Нея была убеждена, что он великолепно знает, кто такой Страдивари, но ведь не предложит же ей Коновалов: «Давайте вырезать скрипки вместе».
Она обеспокоилась, что переведет и перепишет этот капиталистический текст слишком быстро, и они потом с Коноваловым, вежливо улыбнувшись друг другу, расстанутся н а в с е г д а, если только Коновалов не скажет ей именно вот в эти минуты, спешащие одна за другой, не скажет чего-нибудь, ей в с е р ь е з, но он таки ничего не скажет, потому что у него нет никакой решимости, и она его безнадежно потеряет, даже и не обретя. Нее стало жалко себя, и она посмотрела на Коновалова. Тот оторвал взгляд от бумаг и улыбнулся: