— Но, Николай Васильевич, вы не знаете, где я живу.
— Вот и узнаю, — пообещал он, набирая номер.
При желании можно было истолковать это обещание расширительнее, но Нея засомневалась вдруг: надо ли истолковывать?
— А то ведь, Николай Васильевич, ехать д а л е к о, за город. Тридцать три километра.
Кажется, Коновалов слишком хорошо понял ее, и это ему не очень понравилось. А кому понравится альтернатива — прослыть джентльменом или же службистом? Джентльмен — дождь ли не дождь — всегда поможет. Службист всегда вовремя откланяется. Эка, он радостно воскликнул «без двадцати шесть!». Ну это, конечно, она примитивно оценивает ситуацию. И тем не менее, если не более, все в конце концов сводится к очень простым и понятным вещам.
В трубке пошли низкие гудки. Хорошо слышно было, как они идут. Длинный гудок, гудок покороче, снова длинный. Нет, не успеет она рассказать ни о церкви Федора Стратилата и владивостокском тигре-телке, ни о коварных задумках Бинды-Пургамаева. Да и надо ли обо всем этом говорить, а если надо, то чего ради? Перед ней абсолютно незнакомый человек со своими сомнениями, безусловно большими заботами, со своим пониманием забот других людей, и если признаться начистоту, то перед ней человек приятный, но немолодой; наверное, отец почтенного семейства, человек с устоявшимися привычками, знакомствами и ритмом жизни, где все по-деловому расписано, незыблемо и затвержено надолго вперед, человек с упростившимися с годами планами и желаниями, которые никак не могут пересекаться с миром ее надежд. Строго говоря, у каждого возраста свои возможности, радости, желания и мечты. Надеяться на иное — играть с жизнью в лотерею, в которой выигрыша нет и, наверное, быть не может. Есть, конечно, счастливые исключения, их, к счастью, немало, как и тех людей, кто желает их выдать за правило, которое они лишь подтверждают. Обманываться не следует.
Она изумлялась перемене своего настроения, и эта перемена мгновенно передалась Коновалову.
— У вас что там, свиданье на тридцать третьем километре? — вроде бы отчужденно засмеялся Коновалов, настороженно следя за гудками.
— Да нет, не свиданье. Я там живу. Совхоз имени Фрунзе.
— Вот это да! — изумился Коновалов, но быстро справился с легкой тенью смятения.
«Службист все-таки!» — подумала она без неприязни, понимая, что вывод этот не очень справедлив уже хотя бы потому, что она еще не знает, чем весь этот разговор закончится. И тут она поняла другое: ей надо, во что бы то ни стало надо перебороть наползающее на нее постылое равнодушие ко всему, что было вокруг нее, — и к этому дурацкому дождю за окном, и к этому голубоглазому Коновалову, и к переводу, в котором она не сразу опознала странное слово the tabernacle, и к своей сумке, куда надо было заталкивать еще бутылки с молоком и сливками, если удастся заскочить в магазин, ко всему, что с ней уже было в жизни и еще будет.
И она снова заставляла сама себя укорить, на этот раз в бездонной и даже злобной бездушности: еще не успела узнать человека, а уже спешит отделаться от его, скоропалительно приговорив к презрению.
В трубке щелкнуло:
— Гараж слушает.
Довольно сухо, словно угадывая ее мысли, Коновалов спросил в трубку про машину.
Там наступила настороженная пауза, потом женский голос четко и вроде бы радостно выкрикнул словно на, сторону: «Козлов! На выезд!»