На спуске проскочили треугольный знак справа дороги. Фигурка животного, показалось Нее, была нарисована на знаке. Она никогда не обращала на этот знак внимания, а тут — на тебе, силуэт оленя, кажется, но откуда бы здесь оленям взяться — не заповедник же.
Нея засмеялась.
— Знаете, что вспомнила? — Она не хотела называть Коновалова по имени-отчеству полностью, чтобы не старить его, а называть по имени не решалась. — Однажды, года два назад, тоже в марте, дочка показывает на такой же олений знак и спрашивает: «А олень р о г а е т с я?» Не бодается, а именно — рогается! Смешно!
Нея утаила от Коновалова начало дочкиного вопроса. «Дядя Саша», — спросила тогда дочка.
— Что ж, дети удивительно чувствуют слово, его изначальный смысл, — не улыбнувшись, сказал Коновалов. Нея заметила, что он уловил ее недоговоренность и вроде как бы ждет от нее, пояснит ли она дальше что-нибудь или не пояснит.
И у нее сердце упало, когда он вроде бы безразлично, а скорее всего действительно безразлично, просто приличия ради, чтобы как-то продолжить разговор и не молчать, спросил о погоде:
— А погода хорошей выдалась т о г д а?
«Ну, раз о погоде, значит, вот и тупик», — созналась себе Нея.
— Теплой выдалась.
Он кивнул удовлетворенно. Две белохвостые сороки, проваливаясь в мокром воздухе и поднимаясь одна над другой, низко перелетели дорогу, обогнули влёт придорожные тополя. За тополями шли чуть ли не до самых предгорий яблоневые сады. Их светло-коричневые стволы и ветки были особенно гладки. Отдельными семейками готовились расцвести через неделю-другую побеленные по колено вишенки. Умчался за спину ненавистный кирпичный домина садового сторожа, с редкой оградой. На деревянных кольях торчало несколько глиняных горшков. На крыше дома красовалась новейшей конструкции телеантенна, в ограде и за ней бродили мокрые куры. Двое компаньонов Зарьянова что-то ладили у сарая, третий на корточках возился с паяльной лампой. Нея успела разглядеть тусклый блеск стекольных ячеек — готовились к пересмене рамы для парников.
— Сколько петухов, и все белые! — услышала изумленное восклицание Коновалова, почти ребяческое. Нею поразило то, чего она сама не заметила: петухи на отцовом подворье и в самом деле альбиносы.
Она признала вслух:
— Вот что значит свежий глаз! А я уже не вижу — белые петухи или цветные. Все едино.
То ли слова вышли неуклюжими, то ли еще что, но Коновалов довольно зло спросил:
— При чем тут «все едино»? Спекулянт. Кляузник притом.
Больно это хлестнуло ее. Выходит, неспроста он спрашивал про отца. Потерянным голосом попыталась Нея объяснить что-то и увидела, как неловко стало Коновалову за свою грубость — иначе бы не решился он на сердитый комплимент.
— А вы цепки на слово, — сказал он. — Признайтесь, наверное, стихи пишете?
Признаваться при шофере не очень хотелось. Слова коченели, но она подумала, кои веки она еще увидит этого показавшегося ей угрюмоватым водителя, и разве с ним она разговаривает, и разве он ей дорог в этом разговоре, которому суждено скоро закончиться, и призналась обеспокоенно:
— Пишу.
Страх не уходил: а вдруг попросит что-нибудь почитать и тогда что же, она ему ни за что не откажет. Но Коновалов потрогал осторожно краешек ее сумки с запрятанным там Мюллером, не стал ни о чем просить, только сказал с едва уловимой насмешливостью:
— Я тоже писал стихи, даже печатался.
— А потом?
— Потом перестал, — как о само собой разумеющемся сказал Коновалов.
— Может быть, зря?
— Не зря. Марьин тоже считает, что не зря.
— Нет, зря, — настаивала Нея, даже не спросив о Марьине.
— Это почему? — спросил Коновалов.
— Да потому, что у вас должны получаться хорошие стихи, — ответила Нея. Она снова вспомнила неприятное — как в последнюю из ставших привычными встреч захотела прочитать свои стихи Другу, и тот принялся их слушать, наклонив голову набок и перекатывая со вниманием в сильных пальцах тонюсенькую «граненую ножку пустой рюмки. От рюмки остро пахло дорогим коньяком. Увлеченная, она читала с настроением, смятенно волнуясь, и вдруг увидела через стол в лимонном свете громоздкого торшера, что Другу стихи ее вовсе не нужны. Друг сильно сжимал хрусталь пальцами, старался отвлечься созерцанием его тончайших граней и узоров от несветского зевка и терпеливо желал, поскорее бы она закончила, чтобы можно было приступить к тому, ради чего он ее слушал, — ему не чужда была педантичная добропорядочность, и с е б я он никогда ей сам не навязывал. Нее не стал после этого нужен Друг. Она рассчитала его быстро и мигом, хотя, возможно, ее стихотворные опыты вовсе не стоили столь отчаянной решительности и безоговорочного приговора.