Мимо трех домиков проехали быстро. Теперь за гору и — все, опустевший там базарчик, Дом заезжих с невзрачными занавесочками в окнах и мотоциклами у высокого забора — конец ее пути с Коноваловым. Амен. Финал, конец лирическому отступлению. Вспомнилось резко, как он сегодня сказал серьезно ей: «Сделайте перевод. Я вам на тысячу лет буду благодарен». А она ему ответила, и, выходит, права, очень права оказалась: «Зачем на тысячу? Хоть бы на сегодня. И на этом спасибо вам».
«Лирическое отступление! — озарило ее. — Не наступленье — отступление. И от-ступ-ле-ни-е, быть может, пре-ступ-ле-ни-е», — тревожно забились, сталкиваясь слова.
Нея знала начало этого странного, волнующего состояния, и она, как бы наказывая себя за все случившееся с ней и пережитое в этот благословенный для нее день, подавила в о з н и к ш е е в ней н а ч а л о.
Стала Нея уговаривать себя уничижительно: напишет она, конечно, восторженная, экзальтированная дура, стихи, напишет еще, и хорошие стихи это будут непременно, но только почему в этом слове о т с т у п л е н и е ощущает, она не лирику возвышенную и светлую, а горечь вынужденного отхода, не бегства, а именно о т х о д а — на манер того, о котором рассказывал с застывшими слезами на глазах старый сосед, с которым они с мамой встречали Новый год, когда биндовские мандарины пригодились кстати, и все рассматривали красивую коробку с чаем из дальней экзотической страны.
Коновалов деловито молчал. Шофер сбавил ход, «Волга» медленно огибала высокую гору, которая грузной массой приблизилась вплотную к дороге, как в цирке к первому ряду гигантский слон. На зеленом верху горы торчало несколько железных полумесяцев. Могильные оградки были выкрашены в синий, уже сливавшийся с сумерками цвет. А внизу, в окнах стандартных домов, похожих один на другой, бледно горели лампочки — где с разноцветными абажурами, где без, голые, как в коридоре студенческого общежития. Это Ритка Вязова так сравнивала, когда с Мэм навещала ее, сильно приболевшую, дома — как она им тогда была благодарна!
У нее сил не хватит сразиться за Коновалова с неведомой для нее Лидией Викторовной, да и нет в ней желания строить свое новое счастье за счет несчастья других, не по-людски это, уговаривала она себя напоследок. Она подумала почти нехлюдовскими словами о том, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторить, на душе стало грустно, ненадежно и очень буднично.
Мэм тогда — а это был Риткин день рождения, — опечаленно глядя на седую старушку, прорвавшуюся к фамильному пианино, предложила: «А что, давайте, девчонки, встретимся здесь, за этим столиком, ровно через сто лет. Сколько же, Рита, тебе годков стукнет — ай-ай-ай!!»
Вот именно тогда, при этих словах, впервые в жизни Нея ощутила себя невечной, и ее охватил не то чтобы страх, как поздним вечером на безлюдной дороге, когда за ней гнались два ублюдка, а мгновенное оцепенение, внезапная и совершенно будничная осознанность ненадежности времени, ускользающего от нее без следа. Но сейчас она, как могла, воспротивилась противному и расслабляющему, как больничная скука, чувству и на удивление себе не поддалась ему, уговаривая с нарастающей обеспокоенностью, почти исступленно, несуществующего злого и бестолкового бога и все заменяющие его на земле и в небесах страшные силы помочь ей немного и только раз в этой жизни хотя бы уже тем, чтобы не мешать ей на пути, который она выберет к этому человеку.
Но ни Ритке Вязовой, ни Мэм, ни самой себе не признается она в том, что могла и может обратить это свое лирическое отступление в наступление, — знала и чувствовала Нея за собой такую далекую, а быть может, и близкую возможность…
Нея надумала обернуться и приветливо помахать на прощанье этому славному Коновалову, но что-то удержало ее, и она, не оборачиваясь, зашагала по размокшей от дождя тропинке к знакомому полноводному ручью, который по весне, переполняясь от быстро тающих снегов, мог запросто превращаться в полуречушку. Вслушиваясь, как удаляется автомобиль, она ступила на самодельный мостик с обломанными перильцами. Скользкие доски, переброшенные через ручей, сильно прогнулись и жихнули по темной, взбухшей воде, но Нея успела быстро оторвать от них ноги и проскочить на другой берег, чувствуя, как всю ее буйно охватывает отчаянная, почти хмельная радость. Она упруго зашагала к дому, стараясь не задевать жестких прошлогодних травинок, с которых осыпа́лись на ноги капли, тяжелые и обильные, и чулки становились мокрыми.