— А где она, Ольшанка?
— Я курская. Льгов слыхали?
— Само собой.
— Ольшанка неподалеку от Льгова. Снега там — сеянка. Когда маму фашист застрелил, страшенные снега лежали. Он узнал, что наш папа коммунист, да еще в Красной Армии, выбрал момент и убил маму. Убил днем. Вечером к нам в дом нагрянул, выкинул меня и сестру на мороз и давай топтать. Мы крошечками были: я — со Степу, сестра — как Валюша. Ничего-то на нас не было, кроме рубашонок. Прямо в сугроб втоптал.
— Кто же вас спас?
— Не знаю. Кто-то рискнул. И в Льгов, в больницу. Там нас и отходили. Я легко отделалась: чуть-чуть прихрамываю. Сестренку жалко: с головой мучится. Красивая, рослая, и замужем, и мальчик у них, жить бы, радоваться — голова… И вылечить не могут.
— Палач проклятый!
— Нас тетя из больницы взяла. Немец как узнал, что она нас взяла, так явился и отобрал у нее корову. Тетя ставила нас перед иконой Николая-чудотворца на колени. Молила покарать фашиста. И мы молили. Напрасно молили: сбежал он. Стрелял деревенских гусей, к вешалам за шею прицеплял. Потом удрал на машине.
— Где-нибудь шлепнули партизаны.
— Кто знает. Может, улизнул. Много их, убийц, увернулось от расправы…
— Зайди.
— Неудобно.
Когда проходили по площадке третьего этажа, позади приоткрылась и гневно захлопнулась дверь, голубевшая почтовым ящиком. Мгновением позже в прихожей квартиры, откуда выглянули, прогремел басовитый женский голос:
— Женька хахаля приволокла.
— Она не засидится. Не из таких. Два года прошло, как развелась, опять на мужика потянуло.
Гудящий презрением голос. Но чей? Да ведь Лешкин!
Я резко обернулся, готовый рвануться к двери.
Мучительное движение — так молниеносно отозвалась Женя на то, что вспыхнуло во мне, — и улыбка, наполненная мольбой.
У себя в квартире, цепляя мой демисезон на вешалку, Женя тихо заговорила:
— Это моя свекровь. Мстит за Алексея. Считает — я сгубила его. А он сам себе навредил. Жизни настоящей не было. Пойдешь, например, в магазин. Выстоишь очередь за мясом или молоком. Уходила — был человек человеком, вернулась — пули отливает взглядом. Примется пытать: «Почему так долго? На свидание бегала?» Понесет такое… Клянешься — не верит. Плачешь — не верит. Скажешь: «Кому же ты веришь, коль родной жене не веришь?» Один ответ: «Никому». Оскорбит в самом святом. И никогда не извинится. Пил. Оттого и подозрительность. И гулял. Ну, и судил по себе. Терпела, терпела и вернулась к папе. Звал обратно. Отказалась. Потом уехал на строительство Западно-Сибирского комбината. Завербовался. Семью там заводил. Видать, не ложилось. Сойтись просил и в Сибирь уехать. Бывают же эгоисты.
После того, что Женя рассказала о своем муже, все во мне дрожало.
Женя налила в кастрюлю воды, сыпанула туда соли, почистила картошку и покрошила ее. Она резала на фанерке свежий белый капустный вилок, а я сторожил выражение ее лица.
Была бы у Жени вина, она, пусть на миг, но затуманила бы ее взор.
Странно, удивительно бывает с людьми! Не подозревали друг о друге совсем недавно, и вот образовалась между ними непостижимая взаимосвязь. И не знают друг друга как следует, а уже верят в мимолетные впечатления от встреч, и эти считанные дни знакомства их сознание увеличивает в годы, подобно тому, как телескоп увеличивает далекие светила. И люди могут так вот, как Женя и я, озарять друг друга глазами сквозь безмолвие, в котором говорят сердца.
— Попробуй.
В красно-золотой расписной ложке парили щи. Я отхлебнул.
— Готовы?
— Под стать флотским!
Женя послала было Степу за Максимом, но возле двери задержала: побоялась, как бы Алексей не повторил дневную авантюру. Она открыла дверь и покричала в подъезд, зовя брата.
Бухая валенками, подшитыми транспортерной лентой, Максим прошел на кухню.
— Чо?
— Кушать.
— Можно.
— Где «здравствуй»?
Максим поддернул брючишки, прищурился и потопал снимать пальто и ученическую фуражку.
Тарелку Максим подвинул чуть ли не к самой груди. Щи курились прямо в грозно нахмуренную мордашку. Коричневые волосы мальчугана с кучерявой косицей на шее топырились в беспорядке.
— Причешись.
Он похлопал ладонями по голове.
— Сойдет.
— Эх, Макся, Макся, при чужом человеке…
Женя внезапно смешалась.
Максим стал хлебать щи вызывающе шумно, с реактивным посвистом, с хлюпаньем.