— Золотая, расчудесная, кто же меня каждый вечер будет из казармы пускать? Сегодня еле упросил старшину. Насекомые навалились. Тоскую. И работа тяжелая. На горновой канаве, на домнах. По́том исходишь, убираешь когда горновую канаву. От прения, поди, и заводются. Ну, черноглазая, выручишь?
— Ладно.
Фаня Айзиковна вынесла фланелевую тряпку, раскинула по каменному полу.
— Увяжи. В прожарку отнесу.
Болтливый он оказался, дядька Ванька. Другой бы молча раздевался и побыстрей: баню надо закрывать, он язык распустил:
— Я деревенский. У нас в Каракульке все сподряд русские. Соврал. Про хохлов позабыл. Почитай, тоже русские. Смешались с каракульскими. Дак вот у нас кое-кто сказывал: евреечки смолоду приятственны собой, а как в годы начнут входить, делаются толстучими. Что вдоль, что поперек. Верил, признаюсь. Как не поверить? Миру не видел. Эвакуация и в Каракульку нацию вашу занесла. Смотрю. Женщины как женщины. И у нас и у вас всякие в каждом возрасте: худые и толстучие, красавицы и дурнушки. Ты, к примеру, в года начинаешь входить, а из себя ладная. Ростик? Ну, что же ростик? Женщине маленький ростик идет.
Мать сидела напротив Лёлёси в банщицком закутке. Дядька Ванька говорил в раздевалке. От раскатов его голоса срывались с потолка ртутно-голубые капли. Лёлёся удивлялся, что мать жадно слушает болтовню обовшивевшего трудармейца, и ее сухощавое лицо, строгое, как бы застывающее во время дежурства, размякло, и на нем, будто дуновение ветра на воде, отражались смысловые повороты дядьки Ванькиных россказней.
Лёлёся захлопнул книгу по гальванопластике. Выскочил из раздевалки.
Думал, что мать выбежит за ним, но она не выбегала. Не поняла, что он обиделся на нее.
Холод сотрясал его щупленькую фигурку.
Лёлёся хотел вернуться в баню. На дверь крючок накинули изнутри. Он пинал в нее, рыдая от мороза и ревности. А когда дверь распахнулась, чуть не сшиб сторожа.
На втором этаже терся, отогреваясь, об горячие ребра радиатора.
Врасплох застал мать: сидела на лавке возле дядьки Ваньки.
Едва Лёлёся появился в раздевалке, Фаня Айзиковна сразу вскочила и отправилась в жарилку.
Трудармеец, раскалившийся в парной до багровости, прилег на лавку, подложил под голову таз.
Перед Новым годом Лёлёся с матерью купили целых два стакана рису, зубастого щуренка, ведро картошки. В магазине получили американский ярко-желтый омлетный порошок. Поговаривали, что это омлет из черепашьих яиц. На пятый номер продуктовой карточки Фане Айзиковне дали бутылку свекольной водки.
С утра мать сказала Лёлёсе, что за праздничный стол они сядут втроем. Догадался с кем — с культяпым трудармейцем.
В Бобруйске Фаня Айзиковна часто готовила фаршированную щуку — любимое блюдо отца.
Лёлёся почти забыл это блюдо, и вдруг мать фарширует щуку.
И Лёлёся почувствовал себя так, как однажды на железнодорожной станции, когда подлезал под вагон, а поезд тронулся. Тогда он сообразил лечь плашмя на шпалы, и состав думпкаров со звоном прокатился над ним и не задел стальными скреплениями тормозных шлангов. Теперь же ему казалось, что он опять угодил под поезд.
Войдя в комнату, дядька Ванька выворотил из кармана куцей шинели кулек с грецкими орехами, протянул Лёлёсе. Лёлёся не взял кулек. Трудармеец не обиделся. Сел рядом на койку, запросто давил орехи здоровой рукой и культяпой.
— Угощайся, парнище. За мамку не бойся. Иван Акимыч Каюткин никому вреда не делал. И мамке твоей ничего, кроме хорошего, не сделаю. Ты сейчас не до корня нас с нею поймешь. Вот станешь большим, поимеешь и к ней и к дяде Ване сострадание — как мы были одиноки, без тепла и не в старых годах.
Если бы дядька Ванька пришел в гости к матери какого-нибудь Лёлёсиного товарища, то он бы понравился Лёлёсе. Он нравился Лёлёсе и теперь, но Лёлёся не хотел, чтобы дядька Ванька нравился ему.
— Я сроду брезговал щуками, — говорил дядька Ванька. — Глотают всякую нечисть. И мясо жесткое. Верно, есть приходилось. Отведаю кусочек — и хватит. А ты, гляди-кось, как приготовила: сочная щучка, сладкий дух. Объеденье!
Дядька Ванька остался ночевать и лег вместе с Фаней Айзиковной на полу между сундуком и кроватью, на которой Лёлёся обычно спал с матерью.
Ночью они не заснули ни на минуту. И Лёлёся не заснул ни на минуту. Закрывался огромной подушкой и все-таки слышал, что они шептали друг другу, совсем забывая о нем.
Рано утром дядька Ванька ушел из дому. Вечером снова заявился.