Некоторые из барышень оказались на вид очень ничего, и с одной из них Гош даже попытался наладить контакт, но с таким же успехом можно было завести себе резиновую женщину. Бедняжка с ходу начала раздеваться, и ее тут же с омерзением вытолкали за дверь. Пришлось еще разбираться с ее дружками, которые явились мстить, и чуть было не сожгли дом. Но постепенно жизнь наладилась. Город терпел отшельника-книгочея, а отшельник старался не безобразничать. Его даже перестали задирать на рынке, куда съезжались для меновой торговли немногие уцелевшие деревенские. Такие же, как горожане, безымянные дураки, они, тем не менее, сообразили, что во-первых, зимой в деревне выжить легче, а во-вторых, натуральное хозяйство вечно. Жратва в Туле рано или поздно должна была кончиться, жить на одних макаронах и консервированной дряни городским уже обрыдло, и сам по себе возник рынок, где откуда ни возьмись появлялись регулярно мясо, картошка и молоко. Гош ходил по рынку, стараясь не задавать слишком умных вопросов, и с тоской думал, что мясо-то еще некоторое время будет — оно самовоспроизводится все-таки, а вот растительным продуктам однажды придет конец, потому что их ведь надо сеять, а деревенских выжило слишком мало.
Он привычно думал и сопоставлял. И к весне, когда его погнали-таки из Тулы, он уже более или менее определил критерии, по которым действовал истребивший его земляков вирус.
В том, что это был именно вирус, Гош не сомневался.
Откуда он вырвался на свободу, Гош тоже подозревал.
У него был разум подростка, но мощный, аналитический, въедливый. А память хранила массу разрозненных данных. Он помнил такие вещи, о существовании которых окружающие даже и не подозревали. Но в то же время для него оставались тайной за семью печатями как собственное имя, так и профессия, семейное положение, образование — короче говоря, все сугубо личное. Он был дьявольски одинок. И ждал тепла, чтобы потихоньку незаметно проползти в Москву. Забраться в квартиру, где жил когда-то с родителями и откопать там что-нибудь меморабельное.
Он помнил в деталях фильм, где прозвучало это слово — «меморабельное». Синхронист не стал его переводить на русский, а просто создал на ходу англицизм. Трогательная история о женщине, страдающей временной амнезией. Она тоже искала старые фотографии, документы…
Это была комедия.
— Объездчики, по коням! — радостно заорал Цыган. — Погнали!
— Регуляторы, в седло… — пробормотал Гош. — Ты у нас будешь Чавес. А Костя… Вильям Бонни, он же Робертс, он же Билли Кид. Вполне. Блондинчик потянет на Дока. А кто тогда Большой? Забыл, кто же там еще был в этой банде. Ну, и моя скромная персона. Георгий Дымов в роли примкнувшего к ним Пэтрика Гаррета. Тьфу!
— Не скучай, Гош! — крикнул, обернувшись на скаку, Цыган. — Вспоминай!
— Ага, — кивнул Гош. — Размечтался…
Он закрыл ворота и направился к дому. Удаляющееся стадо блеяло и мычало на разные голоса. Объездчики визжали и улюлюкали. Только стрельбы в воздух не хватало для полного счастья.
Гош представил себе, какую титаническую работу провернули объездчики на этой ферме, и вздохнул. Очистить стойла от многопудовых трупов, потом отловить по полям ту немногую скотину, которая на момент гибели хозяев оказалась на воле и успела уже порядком одичать… Если бы не руководящая сила в лице Сан Сеича, черта с два мертвая ферма превратилась бы в ухоженное ранчо. Требующее, между прочим, ежедневного кропотливого труда. Гош откуда-то знал, как тяжела крестьянская работа, даже такая с виду развеселая, как мясо-молочное животноводство на фронтире. А фронтир, увы, проходил буквально у Гоша под ногами. По словам объездчиков, пока на ранчо налетали местные агрессивные индейцы, все было ничего. Пуля в задницу — и никаких проблем. Куда неприятнее оказались городские вымогатели, которые по весне начали прибирать округу к рукам. Сначала они принялись диктовать цены на рынке, а потом взялись за ненавязчивый рэкет. То, что городские не совались на территорию ранчо, еженедельно обходилось Сан Сеичу в одного барана и флягу молока. Овечье стадо таяло на глазах. И вместе с ним, говорили объездчики, Сан Сеич тоже начал чахнуть.
Осознав положение дел, Гош надолго задумался. Он был на ранчо уже пятые сутки, и каждый день Сан Сеич устраивал ему сеанс комплексной терапии. Поэтому сообщение о бесчинствах городских не заставило Гоша тут же схватиться за оружие. Но разозлился он всерьез. Судя по всему, наезжали на фермеров именно те недоумки, которые выдавили Гоша из Тулы. Хотя теперь обзывать их недоумками (на ранчо предпочитали емкое слово «тупые») было бы не совсем правильно. Что-что, а как устраиваться в этой жизни, верхушка тульской общины уже просекла.
Пару месяцев назад, под конец зимы, Гош проворонил зарождение в городе организованной силы. Он почти не высовывал носа из дому. Читал, занимался физкультурой, помногу спал и готовился к броску на столицу. А Тула не только пила, гуляла и совокуплялась, но и постепенно обретала зачатки общественного самосознания. Что выразилось в тенденции наводить порядок и устанавливать контроль.
У Гоша был АКС с кучей запилов на складном прикладе, «Моссберг» двенадцатого калибра, ТТ и вдоволь патронов. Но заимей он даже тактический геликоптер или, скажем, подводную лодку, все равно пятьсот человек местного населения были ему не по зубам. И когда к нему в гости нагрянула тяжело вооруженная делегация, он согласился на переговоры.
— Вали отсюда, умник, — сказали ему. — Ты нас достал.
— Чем? — спросил Гош. — Ну чем я вас достал? Сижу, никого не трогаю… Шли бы вы по домам, мужики. Как потеплеет, сам уеду. Дайте хотя бы неделю.
— Нет, — сказали ему. — Вали сейчас. Пока цел.
Гош почесал в затылке. Двигаться в Москву сейчас, по снегу, ему не улыбалось. На рынке он услышал крайне тревожную новость. Там говорили, что в Москве народ вдруг подсобрался и учинил самооборону. То ли в столицу повадились заезжать банды из пригорода, то ли еще что, но москвичи ни с того ни с сего проявили удивительную организованность, забаррикадировали дороги так, что на машине не продерешься, и по всему городу пустили моторизованные патрули. Для Гоша это означало, что двигаться к родительскому дому нужно будет ползком. То есть в первую очередь — ждать лета, потому как зима выдалась снежная, и превратиться в сосульку, прячась по сугробам, можно было запросто.