А еще — что в словах Белого о его привычке манипулировать людьми, не думая о последствиях, очень много правды. Загрузить ответственным заданием несмышленую девчонку и отправить ее почти на верную погибель — это было в его духе. Конечно, Женя сама так и рвалась на дело, мечтая доказать, что ее можно принять в стаю. И конечно, внешне ее поведение свидетельствовало о недюжинной способности ориентироваться в трудных ситуациях. Но Гош должен, обязан был разглядеть, что за этой маской на самом деле стоит всего-навсего остаточная агрессивность человека, пережившего временную амнезию. Желание делать хоть что-нибудь, потому что некуда девать энергию. Та же пружинистая злоба, что еще полгода назад позволила ему самому выстоять, прорваться, выжить. И теперь он, как последняя сволочь, использовал чужой припадок активности, направив его в нужное русло.
Гош размышлял об этом все время, что провел в засаде на кромке леса. Думал, когда маскировал «Паджеро» в кустах. Думал, когда аккуратно укладывал в песок на дороге от города доску с гвоздями. Когда выбирал позицию для стрельбы. Все думал, сопоставлял, анализировал. И пришел к неутешительному выводу. Какая бы там напасть ни обрушилась на Георгия Дымова около года назад, раздавить его, подлеца, она не смогла. Память он, конечно, утратил. Но замашки свои прежние сохранил. Искренний и вполне гуманный интерес к тому, что у человека в голове — раз. Неуемную страсть копаться в чужих мозгах — два. И совершенно неуправляемую тягу к тому, чтобы эти мозги подчинять себе — три. Полегоньку, исподтишка, не насилуя, не ломая — но подчинять.
Он готов был как угодно подставить себя, чтобы в конечном итоге завербовать сторонников. Готов был показаться и даже оказаться слабым, подчиненным, сломленным. Или наоборот, сильным и мужественным, этаким отцом-защитником. Каким угодно — лишь бы его полюбили. Лишь бы готовы стали за него кидаться головой вперед. Туда, куда он попросит.
Гош даже ответ нашел, чем диктовалась такая его манера поведения. Судя по всему, в юности Георгий Дымов был чудовищно, дико, неправдоподобно одинок. Всегда среди людей — и всегда совершенно один. Сам по себе. Как такое могло получиться, он пока не выяснил. Но то, что раньше его по жизни преследовало ощущение собственной брошенности и «никому-не-нужности», он уже понял.
Это знание вряд ли могло пригодиться ему сейчас, когда требовалось в первую очередь действие, а не какая-то там разжижжающая волю интеллигентская рефлексия. Но Гош не мог перестать думать. В последние дни озарения следовали цепью, одно за другим. Впору было сойти с ума, ежесекундно подхватывая буквально из воздуха обрывки былых ощущений, кусочки прежних эмоциональных всплесков, картинки минувшего. И чем больше Гош узнавал о своей прошлой жизни, тем меньше ему эта жизнь нравилась. Там не хватало чего-то очень важного.
Может быть — именно того, что он мучительно пытался осознать раньше, — и элементарно просто вычислил сейчас. Знания о том, что творится внутри, мотивируя поступки и желания. Прежний Гош страшно переживал, что он какой-то не такой, как все. Но и быть «как все» тоже не хотел или не мог. Наверное, именно это неосознаваемое стремление закрепить свою «особенность» и пригнало его в тусовку Знатоков.
Вспомнить бы хоть что-нибудь из личной жизни… Он точно был гетеросексуальный и достаточно востребованный мужчина. Но в памяти всплывали только разрозненные обрывки. А еще — не складывалась общая картина профессионального становления. Тут все было обрезано на уровне четырнадцати-пятнадцати лет. Судя по всему, работа была для Гоша фактором колоссальной эмоциональной значимости.
Поэтому ее и затерло начисто. Как у бедняги Сан Сеича обрубило личные и профессиональные воспоминания на первом же году так называемой «перестройки». То ли Сан Сеич именно в этот год впервые начал жить по-настоящему, то ли наоборот, перестройка шарахнула его по голове обухом…
Из глубины леса послышался шум мотора. Гош выплюнул сигарету и шагнул к машине. Рация пискнула. Гош включил громкую связь и взял микрофон.
— Кажется, мы на подходе, — сообщил Цыган.
— Я вас уже слышу. Выхожу на дорогу встречать. Увидишь просвет в деревьях — тут же стоп.
— Он там яму выкопал! — рассмеялся куда-то в сторону Цыган. — Западню на Слонопотама!
— Быстро у тебя прогресс идет, — заметил Гош.
— Я по этой книжке читать учился! — фыркнул Цыган. — Кстати, у вас, у русских, очень простая грамматика. Не то, что наша.
— Я помню, — неожиданно для себя вспомнил Гош.
— Кто же ты все-таки? — спросил Цыган.
— Без понятия, — честно ответил Гош. — И вообще, у меня такое впечатление, что я совершенно не знал этого человека. Которым был. И понимаешь…
Он не отпустил кнопку передачи, так что если Цыган что-то и понимал, то сказать ему об этом сейчас не мог.
— И понимаешь, — закончил Гош, — мне кажется, что я и знать этого парня совершенно не хочу!
— Засада, — признал Большой. — А яма где?
Цыган расхохотался.
— Не надо так серьезно, — попросил Гош. — У меня кое-что попроще. Здоровенная доска с гвоздями.
— А как же если она поедет…
— Не бойся, там и веревка есть, чтобы доску оттащить.
— Стратег! — Цыган хлопнул Гоша по плечу. — Ладно, ты мне лучше расскажи, в какой разведшколе наш язык учил?
— А ты наш — в какой?
— А я тут родился.
— Чего? — изумился Гош. — А-а… Вот как, значит…
— Я в Москве прожил больше, чем полжизни, — объяснил Цыган. — В посольстве. Знаешь, Гошка, сволочь ты, конечно, но спасибо тебе все равно.
— Я просто не ведал, что творил, — Гош виновато склонил голову.
— Так и понял. Но кто бы тогда мне помог? Ты не представляешь, я за сутки вспомнил столько… Ладно, не казнись. Тебе еще Костя расскажет, что со мной творилось. Вот тогда слезой и умоешься. А сейчас не надо. Да и тебе, брат, тоже несладко пришлось.
— Я последние дни только и делаю, что вспоминаю, — признался Гош.
Рядом Большой что-то просопел.
— И ты вспомнишь, — успокоил его Цыган.
— Как тебя звать-то теперь? — в очередной раз спросил Гош.