— «Держала себя» — выражение точное. Актрисы — не единственные женщины, умеющие играть роль, — продолжал он так же спокойно, как и прежде. — Целью моей матери было узнать тебя как можно лучше и для этого захватить тебя врасплох, притворившись чужой. Этот косвенный путь для удовлетворения своего любопытства вполне в характере моей матери. Если бы я не присоединился к вам, она расспросила бы тебя подробно о тебе самой и обо мне, и ты удовлетворила бы ее любопытство, убежденная, что говоришь с посторонней. Вот какова моя мать. Вспомни, что она враг твой, а не друг, и что ей хотелось узнать не достоинства твои, а недостатки. И ты удивляешься после этого, что твое имя не произвело на нее никакого впечатления! О, невинность! Ты видела мою мать естественной только в ту минуту, когда я положил конец ее мистификации, представив вас друг другу. Ты видела, как она рассердилась. Теперь ты понимаешь причину.
Я дала ему договорить, не прервав его ни одним словом. Но с какой болью в сердце, с каким мучительным разочарованием слушала я его! Идол, которому я поклонялась, товарищ, руководитель, покровитель моей жизни — как мог он упасть так низко, как мог он снизойти до такой постыдной изворотливости?
Была ли хоть ничтожная доля правды во всем, что он сказал мне? Да. Если бы я не видела прежде портрета его матери, я, действительно, не узнала бы ее, я не могла бы догадаться, что это она. Все остальное было ложью, грубой ложью. Одно только говорило в его пользу: было ясно, что он не привык лгать и обманывать. Праведное небо! Если муж мой был прав, мать его должна была проследить нас до Лондона, проследить нас до церкви, до станции железной дороги, проследить нас до Ремзгейта. Уверять, что она по лицу моему узнала, что я жена ее сына, что она поджидала меня на берегу, что она выронила письмо для того, чтобы познакомиться со мной, уверять, что все эти невероятные совпадения были заранее подготовлены!
Я не сказала ничего. Я шла молча, в мучительном убеждении, что между мной и мужем стоит какая-то семейная тайна. Духом, если не телом, мы уже разлучились, разлучились на четвертый день брачной жизни. Он взял мою руку.
— Валерия, разве тебе нечего сказать мне?
— Нечего.
— Ты недовольна моим объяснением?
Я заметила слабую дрожь в его голосе. Я не из тех женщин, которые плачут при малейшем волнении, — слезы, вероятно, не в моем темпераменте. Но когда я заметила непритворную перемену в его голосе и вспомнила, не знаю почему, счастливый день, когда я впервые призналась ему в любви, я заплакала.
Он остановился, взял мою руку, пытался заглянуть в лицо.
Я стояла с опущенной головой, с глазами, потупленными в землю. Я стыдилась своей слабости и не хотела взглянуть на него. Он внезапно упал на колени к моим ногам с криком отчаяния, пронзившим меня как нож:
— Валерия! Я негодяй, я обманщик, я недостоин тебя! Не верь ни одному слову из того, что я сказал тебе, Бее это ложь, малодушная, презренная ложь! Ты не знаешь, что я пережил, ты не знаешь, какие мучения я вытерпел. Милая моя, постарайся не презирать меня. Я был вне себя, когда решился обмануть тебя. Ты была оскорблена и рассержена, я не знал, как мне поступить. Я хотел избавить тебя даже от минутного огорчения. Ради Бога, не спрашивай у меня ничего больше. Возлюбленная моя! Ангел мой! Моя тайна касается только меня и моей матери, тебе нет дела до нее, никому теперь нет дела до нее. Я люблю тебя, я обожаю тебя, все мое сердце, вся душа моя принадлежат тебе. Забудь то, что случилось. Ты никогда больше не увидишься с моей матерью. Мы завтра же уедем отсюда. Не все ли равно, где мы будем жить, пока живем друг для друга? Забудь и прости! Забудь и прости!
Невыразимое горе было в его лице, невыразимое горе было в его голосе. Примите это в соображение и вспомните, что я любила его.
— Простить легко, Юстас, — отвечала я грустно. — Ради тебя я постараюсь и забыть.
С этими словами я ласково подняла его. Он молча целовал мои руки. Чувство взаимного стеснения, когда мы медленно пошли дальше, было так нестерпимо, что я начала искать предмет для разговора, как будто была в обществе чужого человека. Из сострадания к нему я попросила его рассказать мне о яхте.
На эту жалкую тему он говорил, говорил, как будто жизнь его зависела от того, чтобы он не умолк ни на минуту во всю остальную часть обратного пути. Как тяжело мне было слушать его! Знаю, какое усилие делал он над собой, он, от природы задумчивый и молчаливый; я понимала, как велико было его страдание. Мне стоило большого труда сохранить самообладание, пока мы не пришли домой. Но дома я принуждена была пожаловаться на усталость и попросить его дать мне отдохнуть в уединении моей комнаты.