Революция…
А вы знаете, как земля пахнет, когда её плугом переворачивают по весне? Как в ночном хрустит трава на зубах стреноженных коней? Как цвиркает молоко в подойник?
Не знаете? Ну так и пошли бы все с вашей революцией…
Котов повеселел, на душе полегчало.
Трудов и трудностей всяких будущее обещало массу, так и что с того? Когда это трудовому человеку легко жилось?
Коллективизация ещё эта…
Ну если верить Авинову, то минуют крестьян колхозы. Если белые победят.
Тут Степан озлился. Да по хрену ему, кто кого на этой дурацкой Гражданской бойне!
Оставьте его в покое все! Хватит с него, натерпелся.
— Ваши документы!
Голос грянул как гром с небес.
Вздрогнув, Котов обнаружил рядом с собой двух полицейских.
В сторонке пританцовывали кони троих казаков, стерёгших невеликую толпу молодых, растерянных парней.
— Нету у меня документов, — буркнул Степан.
— Имя? Фамилия? — невозмутимо спросил городовой.
— Степан Котов.
— Где проживаете?
— Нездешние мы.
— Родители где?
— Померли.
— Сочувствую, — сухо сказал полицейский и сделал жест рукой в вязаной перчатке. — Пожалуйте в армию, господин Котов. Хорунжий! На вокзал всех…
Котов до того растерялся, что даже не подумал о сопротивлении, о бегстве. Да и сбежать от казаков — это уметь надо.
Не догонят, так пристрелят, с них станется…
На вокзале таких, как он, новобранцев толпилось столько, что на батальон хватило бы.
Парни городские и крестьянские выстроились в четыре длинных очереди, медленно двигаясь к столам, где корпели над бумагами писари. За их спинами расхаживали офицеры.
Зачисленные тут же, в зале ожидания, получали обмундирование — и бельё, и форму из тёмно-зелёного сукна, и валенки, и шинель тёплую, и папаху, и ремень. Только оружия не давали.
Подошла очередь Котова.
Писарь аккуратно заполнил бумаги, оформил всё как полагается, и Степан шагнул к интендантам. А что ещё делать прикажете?
Оделся, обулся, всё как полагается, не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой.
Один из офицеров, довольно молодой — едва за тридцать — капитан, невысокий, но крепкий, с лицом простым и благодушным, с чёрной бородкой клинышком, разговаривал с поручиком из штабных.
Тот ему пополнение привёл из гимназистов и студентов, а капитан вежливо, не без раздражения отказывался, сильно картавя:
— Это какой же-с солдат! Это-с не солдат, а, извините, гусская интеллигенция! Нет уж, благодарю: я уж пополнюсь моим земляком…
Похлопывая стеком по сапогам, он остановился перед Котовым.
— Степан вгоде? — спросил офицер, сильно картавя.
— Так точно.
— Откуда сам? Из каковских?
— Из Орловской губернии, ваше высокоблагородие, деревня Добрики.
— Мать, отец есть?
— Померли. Я ещё мальцом был, когда мы в Москву подались. Отец на завод устроился, да пить пристрастился. Вот по пьяному-то делу и сгиб. А тут и мать запила. Замёрзла зимою.
Котов и сам понимал с трудом, отчего разговорился.
Просто этот капитан был каким-то своим, что ли. От такого не жди каверзы или подвоха, этот всё сделает по-честному.
Капитан покивал.
— Так что же, совсем у тебя годственников не осталось? — поинтересовался он.
— Есть дед Трофим… Да не знаю уж, есть или был. Годков-то ему не много, да время такое, что… Сами понимаете, ваше высокоблагородие.
— Понимаю, — кивнул капитан, — стгашное время. Ну, даст Бог, свидитесь. В четвёгтую, бгатец, готу. Семён! Пговоди до наших теплушек.
— Слушаюсь, ваш-сок-бродь! — браво ответил дюжий малый с лычками унтера и махнул рукою Котову: — Пошли!
Выйдя на перрон, они пошагали к вагонам.
— Как тебя? — обернулся унтер.
— Степан.
— Повезло тебе, Степан! Капитан Иванов — это командир Божьей милостью! Солдата он уважает и в обиду не даёт. Да чего там… В других-то ротах офицеров полно, а в нашей все до одного взводы солдатские. Так-то. И ты… Ты вот чего… Новобранцы бывает что пройдутся насчёт капитана, посмеются над его картавостью или иш-шо чего надумают. Так вот солдаты из четвёртой роты таких бьют. Понял? Они за своего капитана так тебя отбуцкают, что неделю синий ходить будешь! А оно тебе надо?
— Не надо.
— Правильно мыслишь! Заходь.
Вагон, к которому унтер подвёл Степана, был обычной теплушкой с трафаретной надписью: «8 лошадей или 40 нижних чинов».
Чинов внутри оказалось вдвое меньше, зато все мордатые сытюги, хоть паши на каждом.
Они топили печку или валялись на соломе. Кто-то жевал сухарь, разгрызая его со страшным хрустом, а кто-то, конопатый и курносый, основательно отпив молока из бутылки, закупоривал её кукурузной кочерыжкой.
— Новенького вам, — сказал унтер. — Глядите не прибейте, пригодится ишшо для атаки! Хо-хо…
Глаза нацелились на Котова, и тот просто сказал:
— Орловские мы. Степаном окрещён, Котовым.
— А я думал — Мышкиным! — сострил конопатый и тут же получил по шее от соседа, да так, что папаха на нос наехала. — Эй, ты чаво?
— Чаво-чаво! Тебе слова не давали, понял?
Тут в вагон снова заглянул унтер.
— Букеев, Сорока, Рудак! За мной!
— Этта… а куда ж? — отозвался старослужащий Сорока.
— Сухпай получать!
— Этта… Робята, вперёд!
Сухому пайку в дорогу все обрадовались. Ещё бы! Молодые организмы требовали подкрепления — сил. И вот оно!
— Робята, держите! Этта… По булке хлеба в одни руки и по две банки тушёнки.
— У-у… Живём!
Конопатый, носивший звучную фамилию Шереметев, отчего все звали его не иначе как Графом, одолжил Котову свой нож. Видимо, извинялся.
Степан вскрыл одну из банок и отрезал порядочный кусок ржаного, хорошо пропеченного хлеба. Ножик пригодился вместо вилки.
У каждого из сидевших или лежавших в теплушке ложка имелась, оловянная или деревянная. Солдат без ложки, как без винтовки, службу нести не может.
Хорошенько закусив, Котов пришёл к выводу, что жизнь не так уж и плоха, как хочет казаться.
В любом случае, если и будут его искать, то не в Белой армии! А сбежать он сможет в любое время.
Чего сейчас-то замысливать побег, коли паровоз тебя куда ближе подвезёт, на самый фронт доставит?
Пользуйся случаем, Стёпа…
— А что за человек — капитан Иванов? — спросил он.
— Хороший человек, — лениво проговорил Букеев. — Попариться любит, да чтоб его веником как следует отходили. Квасок дюже ценит…
— И от водочки не откажется! — подхватил кто-то. — Под капустку квашену!
— И ходок ещё тот! — рассмеялся Рудак. — Любит капитан приволокнуться! Бабы ему нравятся деревенские, да не какие есть, а статные, рослые чтоб!
— Да, — рассмеялись солдаты, — это дело капитан очинно уважает!
— Я тебе, Стёпа, так скажу, — продолжал Букеев. — Повезло тебе с командиром! У нас завсегда больше табаку и сахару, а щи — наваристей!
— Это точно, — кивнул усатый нижний чин, скручивая «козью ножку». — Мы и у красных едали щи да каши, и у белых на довольствие становились, а у капитана Иванова всё получше, по-семейному как-то.
— У красных? — поразился Степан.
— А чего ты удивляешься? — хмыкнул усач. — Тут, считай, все красноармейцами были, да в плен попали. Вот и угодили в четвёртую роту. Офицеры нашего капитана почему-то Гришей зовут, хотя он и Пётр. За простецкий нрав, видать. Иванов-то не притворяется, как некоторые, он по жизни такой.
— Его ещё Иисусом Навином кличут, — хихикнул Шереметев.
— Иисусом? Почему?
— Да это не тот Иисус, который Христос, а…
— Ну не читал человек ежели Священного Писания!
— В обчем, любит наш капитан покрасоваться. В бой всегда верхом, впереди цепи, а пеший никогда в атаку не пойдёт. Уж сколько под ним коней прибило… Мать моя… А сам цел!
Тут теплушка дёрнулась. Лязгнули сцепки, заголосил паровоз.
— По вагона-ам! — разнеслась команда.
— Этта… — глубокомысленно произнёс Сорока. — Тронулись, значит.