Два года в стране царит хаос и смута, люди позабыли, что можно ездить третьим классом, просто садясь в вагон и занимая места, согласно купленным билетам, без возни и драки, чинно беседуя с соседями…
Паровоз завопил, давясь паром, нервные гудки чередуя с лязгом сцепок. Тронулись.
Пассажиры, набившиеся в вагон, сразу как-то успокоились, словно приходя в себя.
Кто стул занял, кто на мешки свои уселся — целее будут, а кто прямо на пол, подтыкая тулупы да шинели, чтоб не дуло.
Трое счастливчиков опустили две верхних полки, те сомкнулись краями, позволяя улечься втроём.
Занявшие сидячие места поглядывали на «лежачих» с завистью, даже на тех, кто забрался на третьи полки, тулясь под самым потолком. Лучше лежать, чем сидеть…
Пошли разговоры:
— Слыхал я, голодуют тамбовские…
— А где нонче жируют-то?
— Знамо где…
— Язычок-то прикусил бы! А то, не ровен час, заметут… В Чеку хотишь?
— Да что я там забыл?
— Да это никак Викентий Николаич? Здрасте вам!
— Здравствуйте, голубчик, здравствуйте.
— Да вы не тушуйтесь, прохвессор, ныне-то все равны! Чай, в деревню переехали?
— Пришлось, голубчик, пришлось… Голодно в Москве, да и холодно, мебели же у меня больше не осталось, всю спалил в прошлую зиму. А я с семьёй Петра Савельича потеснил — он, в бытность мою директором гимназии, дворником у нас был, за порядком следил строго…
— Да-а… Судьба…
— И не говорите, голубчик, и не говорите.
— А чего это вы такое везёте? Книги?! Вике-ентий Никола-аич… Кто ж по нонешнему-то времени книги в дом тащит? Я вот маслица выторговал с полфунта да мучицы малость. А вы — книги!
— Книги, голубчик, тоже пища. Духовная.
— Ишь ты…
Кузьмич, свесившись со своей полки, осведомился:
— А не пора ли подкрепиться? Как мыслите? Кхым-кхум…
— Можно… — отозвался Кирилл. — А что, есть чем?
— Да так, завалялось кое-што…
Навернув сальца с ситным хлебом, Авинов ощутил сытость.
Тут же накатила и лень с дремотой.
Вспомнилась Даша. Любовница, красавица, жена законная.
Кирилл вздохнул. Полгода её не видел.
Не целовал, не миловал, не касался. Даже письмеца не получал. Агенту, заброшенному в тыл врага, почта полагается, но известного толка — шифровки…
Вот только нежность не зашифруешь и морзянкой не передашь.
Соскучился он? Не то слово.
Весь смысл не в том даже, что с ним рядом нет женщины, а в ином — он вдали от родного ему человека, разлучённый и одинокий.
Бывало, так застынешь душой, что мертвеешь, а отогреться не получается — прижаться не к кому.
Так чтобы стиснуть руками любимую, тёплую, ласковую, закрыть глаза и просто побыть вместе, чувствуя, как рядом, совсем близко, бьётся второе сердце. И — никак…
Когда ж она кончится, заваруха эта? Нет ответа…
Запахнув как следует полушубок, Кирилл поворочался, да и уснул под стук колёс, под людской говор.
Тамбов проехали на следующий день, а ближе к вечеру снаружи донёсся мощный гудок, больше похожий на рёв хищного зверя. Авинов метнулся к окну, протёр рукавицей прозрачный кругляшок — и обмер.
Их пассажирский состав как раз заворачивал, описывая широкую дугу, и закатное солнце эффектно высвечивало догонявший бронепоезд.
Длинный блиндированный эшелон с торчащими жерлами орудий крупного калибра…
— «Предреввоенсовета»! — охнул Кирилл. — Кузьмич, это Троцкого поезд!
— Беда!
В это время бронепаровоз требовательно заревел, а в следующую секунду выпалили две морские пушки Канэ.
Грохот ударил в окна с дребезгом, и тут же насыпь впереди «мирного» паровоза вздулась, поднялась горбом, выбрасывая дым и комья мёрзлого грунта.
Второй снаряд угодил по путям — в стороны полетели шпалы, гравий, а правая рельса, с корнем вырывая колышки, загнулась чудовищной заусеницей.
Машинист дёрнул за стоп-кран, так что снопы искр брызнули из-под колёс.
— Держись!
Вагоны тряхнуло, сбрасывая людей с полок, валя сидящих, а тех, кто стоял, бросая на стенки.
— Уходим, Кузьмич!
— Ядрёна-зелёна! Ясное дело…
Кирилл даже не пытался пробиться к выходу сквозь визжащую, кричащую и стонущую кучу-малу, образовавшуюся в проходе. Разбившиеся или уцелевшие, пассажиры вопили одинаково громко, мечась и создавая опасную сутолоку.
В это время личный бронепоезд Троцкого «притормозил», то есть ткнулся своими передними платформами в последний вагон состава «Москва — Борисоглебск».
— Т-твою мать!
Авинов подтянулся на руках и с размаху ударил ногами, вышибая боковое окно.
Подхватив чей-то фанерный чемодан, он быстро очистил проём от торчащих осколков.
— Ты чего творишь? — заорал краснолицый хозяин чемодана.
Кирилл швырнул ему чемодан в руки.
— Это бронепоезд Троцкого! — заорал он. — Хочешь нарваться на его матросню? Давай! Эти живо тебя в расход пустят!
Слова его вызвали новую волну паники, люди стали ломиться во все щели, а Авинов под шумок выбрался из вагона.
Спрыгнул в снег, проваливаясь по колено, и помог спуститься Исаеву.
— Ходу!
От бронепоезда уже бежали матросы в чёрных кожаных одеждах — личная гвардия наркомвоена.
За железнодорожной насыпью чернел лесок, до него было шагов десять по глубокому снегу.
Потом стало получше, наст держал.
Пассажиры валили из вагонов прочь, мужицкий мат и бабий вой разносились далеко, перебивая даже пыхтение паровозов.
Едва Кирилл скрылся за деревьями, как раздались первые выстрелы. Палили в воздух, доводя панику до крайности.
Люди разбегались в разные стороны, волоча свой багаж, теряя с таким трудом нажитое.
Ни к селу ни к городу бухнула пушка, фугас поднял посреди зимнего поля столб дыма, снега и земли.
— Твою-то мать… — натужно кряхтел Исаев, продираясь через подлесок. — Догнал-таки! Врёшь, не возьмёшь…
— Гляди, — тревожно сказал Авинов, показывая на блиндированный поезд, — вроде грузовики спускают. И лыжников!
Кузьмич остановился и задумчиво сплюнул.
— Эвона как… Грузовики далеко не уйдут — завязнут в снегу. А вот лыжники… Беда!
Маленькие фигурки в шинелях и будёновках, с винтовками за плечами шустро двигали лыжными палками, скользя друг за другом цепочками.
Сделав два больших шага, Исаев снова замер.
— Я што думаю, ваш-сок-родь… Так-то мы далеко не уйдём! Лыжи надобны!
— Так где ж их взять?
— А вона сами к нам едуть!
В лесу лыжники разбежались, начали прочёсывать заросли, крутясь между деревьев.
Кузьмич застыл, прижимаясь к стволу здоровенного дуба, потом наклонился, медленно потянул из валенка засапожный нож.
Авинов, жавшийся к стволу рядом с ординарцем, выглянул и снова прижался затылком к ребристой коре.
Красноармеец был совсем рядом.
Курсант-кремлёвец раскраснелся, торя лыжню, его увлекало само движение, сама гонка по лёгкому морозцу.
Лыжи так и шуршали, подминая хрупкий наст.
Ухватившись поудобнее за нож, Исаев резко повернулся навстречу лыжнику, со всего размаху всаживая тому лезвие под сердце. Курсант словно споткнулся на всём ходу, стал падать, а Кузьмич поспешно ловил его, а то, чего доброго, палку сломает или вовсе лыжу.
— Завалил! — выдохнул он, укладывая курсанта под дубом.
Стынущая кровь впитывалась, и взрытый снег розовел.
Исаев быстренько снял лыжи с мертвяка и встал на них сам.
— Кузьмич, — сказал Кирилл с лёгким раздражением, — может, и мне разрешишь повоевать?
— За вас, ваше высокоблагородие, уж больно цену высокую дают, — строго проговорил ординарец, — беречь вас надо! А я — старый охотник, бывало что и с тигром справлялся. Щас-то, конечно, полосатого мне не одолеть, но уж краснюк старому чалдону[31] не ровня! Я скоро…
Так и уехал, даже палок не взял. Авинов насупился было, да скоро ему в голову пришло, что не следует вести себя подобно дитяте. Старик прав, за ним опыт, а ты и на лыжах-то стоишь еле-еле, дай бог не упасть. Успеешь ещё спину прикрыть старому.