Степан усмехнулся — пора дёру давать, изверг…
Под прикрытием тополей, прижимаясь к забору, Котов нащупал две доски, которые он освободил ещё вчера ночью — план отступления надо продумывать заранее.
Мурлычёву он об этом плане, само собой, не докладывал. Зачем?
Спорить с Егором Котов не желал, а уж доказывать авантюрность и непродуманность покушения на Корнилова значило бы вызвать ненужные подозрения в свой адрес.
Если честно, ему просто всё надоело.
Степан пролез по ту сторону забора, пробежал по чьему-то вишнёвому садику, отпер калитку, попадая в соседний переулок.
И затерялся. Скрылся с места преступления.
Котову удалось, где пешочком, где на подводе, добраться до Нахичевана.
Там он решил сесть на поезд до Таганрога, а то и до самой Горловки, нынче оказавшейся в глубоком тылу Белой армии, наступавшей на Харьков.
А дальше будет видно. Перейти линию фронта — не вопрос. Другое дело, как ему потом-то быть.
Больше всего Степану хотелось вернуться в родную деревню, откуда и мать, и отец подались в Москву на заработки.
Котов зажмурился от воспоминаний.
Почудилось даже, что в нос пахнуло запахом растёртого в пальцах листа смородинового, сохнувшего сена, распаренного веника в баньке, хлеба, испечённого на поду русской печи, парного молока…
Господи, да какая классовая борьба, какая дурацкая революция сравнится с этим!
Избёнка их, наверное, сгорела давно или занята кем.
Да это неважно. Что он, безрукий вовсе?
Выстроит новую, пятистенок.
А печь ему дед Трофим сложит. Ежели жив ещё старик…
Революция…
А вы знаете, как земля пахнет, когда её плугом переворачивают по весне? Как в ночном хрустит трава на зубах стреноженных коней? Как цвиркает молоко в подойник?
Не знаете? Ну так и пошли бы все с вашей революцией…
Котов повеселел, на душе полегчало.
Трудов и трудностей всяких будущее обещало массу, так и что с того? Когда это трудовому человеку легко жилось?
Коллективизация ещё эта…
Ну если верить Авинову, то минуют крестьян колхозы. Если белые победят.
Тут Степан озлился. Да по хрену ему, кто кого на этой дурацкой Гражданской бойне!
Оставьте его в покое все! Хватит с него, натерпелся.
— Ваши документы!
Голос грянул как гром с небес.
Вздрогнув, Котов обнаружил рядом с собой двух полицейских.
В сторонке пританцовывали кони троих казаков, стерёгших невеликую толпу молодых, растерянных парней.
— Нету у меня документов, — буркнул Степан.
— Имя? Фамилия? — невозмутимо спросил городовой.
— Степан Котов.
— Где проживаете?
— Нездешние мы.
— Родители где?
— Померли.
— Сочувствую, — сухо сказал полицейский и сделал жест рукой в вязаной перчатке. — Пожалуйте в армию, господин Котов. Хорунжий! На вокзал всех…
Котов до того растерялся, что даже не подумал о сопротивлении, о бегстве. Да и сбежать от казаков — это уметь надо.
Не догонят, так пристрелят, с них станется…
На вокзале таких, как он, новобранцев толпилось столько, что на батальон хватило бы.
Парни городские и крестьянские выстроились в четыре длинных очереди, медленно двигаясь к столам, где корпели над бумагами писари. За их спинами расхаживали офицеры.
Зачисленные тут же, в зале ожидания, получали обмундирование — и бельё, и форму из тёмно-зелёного сукна, и валенки, и шинель тёплую, и папаху, и ремень. Только оружия не давали.
Подошла очередь Котова.
Писарь аккуратно заполнил бумаги, оформил всё как полагается, и Степан шагнул к интендантам. А что ещё делать прикажете?
Оделся, обулся, всё как полагается, не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой.
Один из офицеров, довольно молодой — едва за тридцать — капитан, невысокий, но крепкий, с лицом простым и благодушным, с чёрной бородкой клинышком, разговаривал с поручиком из штабных.
Тот ему пополнение привёл из гимназистов и студентов, а капитан вежливо, не без раздражения отказывался, сильно картавя:
— Это какой же-с солдат! Это-с не солдат, а, извините, гусская интеллигенция! Нет уж, благодарю: я уж пополнюсь моим земляком…
Похлопывая стеком по сапогам, он остановился перед Котовым.
— Степан вгоде? — спросил офицер, сильно картавя.
— Так точно.
— Откуда сам? Из каковских?
— Из Орловской губернии, ваше высокоблагородие, деревня Добрики.
— Мать, отец есть?
— Померли. Я ещё мальцом был, когда мы в Москву подались. Отец на завод устроился, да пить пристрастился. Вот по пьяному-то делу и сгиб. А тут и мать запила. Замёрзла зимою.